— Только не говори мне о шансах, — невесело хмыкает он и подписывает ордер на обыск.
— Вы придете вечером? — уже в дверях спрашивает Тина со всей этой невыносимой решимостью дрессировщика волшебных тварей.
Признаться, пару раз прием срабатывал: врожденное любопытство брало верх и выливалось в семейные посиделки, где он был хоть и желанным, но таким неуместным гостем.
Тина часто зовет его к себе домой, не позволяет оставаться одному, и Персиваль начинает подозревать, что легилименция у нее с Куинни почти на одном уровне. Ну или он совсем плох. В последнее время даже Модести Бэрбоун стала к нему хорошо относиться. В один из визитов девочка спросила, где ее брат, а ему по-прежнему нечего было сказать. Видя растерянность на его лице, Модести просто обняла и сказала, что все непременно будет хорошо, как в этом поспешила заверить и Куинни, которая перемежала слова с кашлем в белоснежный платок.
— Не могу обещать, Тина. Но спасибо, — зачарованный кофе обжигает примерно так же, как и ее обиженный взгляд.
Флеминг начинает собрание ровно в полдень, когда от чернил и свитков уже рябит перед глазами. Судя по тому, насколько Джеймс истончился за последние четыре месяца, может, в их последний вечер, до его знаменательной встречи с Гриндевальдом, Серафина была права, когда сказала, что ее должность проклята. Себе Персиваль вряд ли простит глупую шутку, мол, никто из них со своих постов живым не выберется. Не стоило Серафине становиться хранителем заклятия доверия для всего аврората. Может, и не убили бы ее ради адресов.
Из архива Ильверморни пришел ответ, что все шестнадцати-и семнадцатилетние дети из их списков проходят обучение. Только с оговоркой: отсутствие того или иного потенциального ученика оправдывается высокой смертностью, но статистикой по погибшим им заниматься не с руки, простите великодушно. Флеминг тщетно пытается всех убедить, что это из-за природы магии происходят такие просчеты из года в год, что детей с силами, родившихся у немагов, сложно отследить, а порой даже невозможно, когда оба фактора совпадают. А Персиваль задумывается: сколько же еще юных волшебников погибло до того, как к ним прилетело письмо с объяснениями их силы и сути?
Как Персиваль и предполагал — квартира с разбросанным барахлом вряд ли чем поможет в поисках Криденса, так оно и оказывается ближе к вечеру. Абернати чуть ли не ревет, когда он приносит дурную весть: все хотят жить, даже те, кто пошел против своих клятв и обязательств.
День привычно несется на всех парах к завершению. Сто шестьдесят девять таких же пролетели не то чтобы совсем незаметно, но без тянущихся, точно смола, часов. И если бы не проклятые сны, его жизнь можно было назвать вполне нормальной, привычной, почти похожей на прежнюю. Если бы не гложущее чувство вины, которое он держит исключительно силой воли, раскаяние точно устроило бы знатный пир. Если бы он только промолчал, Криденс…
Нет.
Память, нечистая совесть и отсутствие нормального сна — не лучшие советчики.
Июль жаром пропитал воздух, и надоевший до колик пиджак приходится нести в руках. Что-то упрямо держит его в городе, не отпускает. Давит на плечи, вгоняет в землю, хотя сыт он Нью-Йорком по самое «не могу».
Солнце уже заползло за горизонт, и как раз загораются первые фонари, когда он проходит под Вашингтонской Аркой к новому дому. Парк, конечно, не чета Центральному, но что поделать. Ближе к работе здания с высоким уровнем защиты все равно не нашлось.
И сначала Персиваль не верит собственным глазам — палочка мгновенно оказывается в руке. Мальчишка, которого он так усердно и долго искал, сидит у Персиваля на крыльце, несмотря на заклятие доверия, замкнутое на нем, как на владельце дома.
Криденс отмирает, распрямляет спину и прислоняется к стене.
Желание ущипнуть себя за запястье граничит с помешательством, но Персиваль держится, лишь потирает переносицу и шумно выдыхает.
Только живой и даже улыбающийся Криденс не исчезает, лишь взволнованно крутит свою палочку в правой руке.
— А вы знаете, что за вами следили?
— Именно в прошедшем времени?
Криденс кивает, но не отводит взгляда. Глаза холодны, смотрят с вызовом. Ну же, мол, сделай что-нибудь, я не боюсь. Но левая рука впилась в бедро.
Пойти к Гриндевальду, улизнуть от Гриндевальда. А Криденс полон сюрпризов.
Персиваль достает из портсигара сигарету, оставляет палочку на виду.
— Кем же ты стал, Криденс?
Презрение мелькает на бледном лице.
— А кем я был? — и Криденс плотно стискивает зубы.
Желваки на щеках, злость в карих глазах. Волосы коротко подстрижены, скулы выделяются еще ярче, чем раньше. Белая шея идет красными пятнами в тон рубашке.
— Испуганным мальчишкой, — он делает первую затяжку и ощущает горечь на кончике языка.
— И даже не скажете «вашим»?
Он стряхивает пепел и про себя отмечает, что целостность защиты не нарушена — частички золотыми бликами отбиваются от скрытой стены. Объяснение странного поведения охранных чар сидит рядом и хмурит брови.
— За менее чем неделю вряд ли бы ты им стал.
«За пару лет — кто знает», — думает он, но не решается произнести вслух. Беззвучное «Ревелио» совершенно ничего не меняет.
Криденс кивает и знакомо горбится, будто из легких вышел весь воздух. Наверняка опять этот затравленный взгляд. Сомнения тают, несмотря на остаточную тревогу под кожей.
— Я смогу… — шепчет Криденс, запинается, словно выдает последний из козырей. — Я знаю, как вам помочь.
Закатные лучи придают яркости и теплоты окрестностям. Газон, белый заборчик, соседи-немаги, которых хотелось превратить в жаб особенно после празднований в начале июля. Обыденность льется через край, выкручивает внутренности.
Но дышать почему-то становится так легко.
— Мне достаточно того, что ты жив.
— И вы не злитесь? — звучит совсем по-детски.
Отвесить бы подзатыльник, да покрепче. Но Персиваль знает, что так нельзя, кивает. Сердце наконец приходит в норму, бьется размеренно. И не болит.
— Но я думал… — Криденс поднимается следом за ним, всю показательную гордость как ветром сдуло. Мощь точно испарилась. Дистанция в две ступеньки выдает нерешительность сильнее, чем дрожащие руки. — У него ничего не получись, — говорит Криденс, наверное, самое главное, ради чего стоило приходить. — Я ему больше не нужен, он не знает, что я жив. Никто не узнает.
— Не узнает почему, Криденс?
Плечи опущены, ладони на животе. Только во взгляде нет прежней робости. Алая рубашка к лицу Криденсу. Все ли перемены Криденсу к лицу?
Сбежать от Гриндевальда хоть кому-то из них удалось. И Персиваль ловит себя на мысли, что действительно хочет узнать эту историю.
— Как ты меня нашел?
Ответ прилетает сразу же, будто Криденс именно этого с самого начала и ждал:
— Вы, Модести, Тина. Куинни. Вы — моя семья, — со всей горячностью отвечает Криденс, и Персиваль снова убеждается, что не может быть ничего хуже надежды.
Семья. Вот так просто.
Значит, для заклинания доверия все же хватило пары дней.
— Мистер Грейвс. Персиваль, — мальчишка впервые произносит его имя, и земля даже не разверзается под ногами. Криденс так и не касается предплечья, зависает в нескольких дюймах, и он чувствует холод от узкой ладони. — Пожалуйста, позвольте мне остаться.
Значит, и для него, раз сработало.
Ох, не просто так Голдштейн убеждала зайти.
— Знаешь, Криденс, недочитанная «История магии» тебя уже заждалась, — хмыкает Персиваль, открывает двери и искренне надеется, что эта ночь встретит его спокойным сном.