является истинным в художественном произведении, когда оно рассказывается в первый раз, остается истинным в нем и навсегда. Прибывать и убывать может наше знание о том, что является истинным в этом художественном произведении. В таком случае собственно фон состоит из представлений, господствующих в том сообществе, в котором возникло данное произведение: представлений, которых придерживались автор и его предполагаемая аудитория. И действительно, посылки, которые казались нам приемлемыми, когда мы рассуждали о Шерлоке Холмсе, были частью общепринятых представлений в том сообществе, в котором возникли эти рассказы. Всякий примерно знал, где находятся главные вокзалы Лондона, не верил в фиолетовых гномов и так далее. И последняя сложность. Предположим, что Конан Дойл тайно верил в фиолетовых гномов; полагая, что больше никто не разделяет его веру в них, он тщательно скрывал ее из страха показаться смешным. Предположим также, что некоторые из его первоначальных читателей тоже тайно верили в фиолетовых гномов. На самом деле, предположим, что все, кто жил в то время, тайно верили в фиолетовых гномов и каждый полагал, что больше никто не разделяет его веру. В этом случае ясно (в той мере, в какой вообще что-то ясно относительно такой странной ситуации), что вера в фиолетовых гномов не является "господствующей" в требуемом отношении и что в мирах Шерлока Холмса по-прежнему нет фиолетовых гномов. Назовем представление явным в некотором сообществе в некоторый момент времени, если более или менее все разделяют его и более или менее все полагают, что более или менее все прочие разделяют его, и т.д. 11 Соответствующий фон, можем мы сделать вывод, включает в себя представления, явные в сообществе, в котором возникло художественное произведение. Несколько идеализируя действительность, положим, что представления, явные в данном сообществе, являются каждое само по себе и все вместе непротиворечивыми. Тогда мы можем приписать сообществу некоторое множество возможных миров, называемых мирами коллективных представлений данного сообщества, причем это множество включает в точности те миры, в которых все явные представления оказываются истинными. Только в случае необычайной удачи для данного сообщества реальный мир будет принадлежать этому множеству. На самом деле, реальный мир определяет миры коллективных представлений того сообщества, в котором возникло художественное произведение, и затем подвергается анализу. (Разумеется, дело случая - что представляет собой это сообщество и каковы его явные представления). Мы остались с двумя множествами миров: мирами, в которых художественное произведение рассказывается как достоверный факт, и мирами коллективных представлений сообщества, в котором возникло произведение. Первое множество задает содержание произведения; второе задает фон господствующих представлений. Было бы ошибкой просто рассматривать миры, которые одновременно принадлежат обоим множествам. Художественный вымысел обычно идет вразрез по крайней мере с некоторыми из явных представлений сообщества. К тому же обычно в сообществе, в котором возникает художественное произведение, есть явное представление, что соответствующая история не рассказывается как достоверный факт, - повествователи редко прибегают к обману, - так что ни один из миров, в которых данный вымысел рассказывается как достоверный факт, не может быть миром коллективных представлений сообщества. Даже если два множества пересекаются (вымысел правдоподобен и автор выдает его за факт), миры, принадлежащие обоим множествам, вероятным образом будут характеризоваться особенностями, не имеющими отношения к вопросу об истинности в художественном произведении. Предположим, история повествует о неумело произведенной краже со взломом, происшедшей в недавнее время, и предположим, что рассказ заканчивается как раз в тот момент, когда появляется полиция. Любой мир наших коллективных представлений, в котором эта история рассказывается как достоверная, - это мир, в котором кража прошла успешно и осталась незамеченной; ибо среди нас есть явное представление о том, что ни об одной краже не сообщалось в новостях. Из этого не следует, что в рассказе является истинным, что кража прошла незамеченной. Что нам нужно, так это нечто вроде Анализа I, но проводимое не с точки зрения реального мира, а с точки зрения миров явных представлений. В рассказах о Шерлоке Холмсе истинно то, что было бы истинным в соответствии с явными представлениями сообщества, в котором возникли эти истории, если бы они рассказывались как достоверный факт, а не как художественный вымысел. Эксплицируя это, мы получаем Анализ 2: Предложение вида "В художественном произведении f" истинно нетривиальным образом тогда и только тогда, когда какой бы мир W ни был одним из миров коллективных представлений сообщества, в котором возникло f, существует некоторый мир, в котором f рассказывается как достоверный факт и f является истинным и который отличается от мира W, если взвесить все различия, меньше, чем любой мир, в котором f рассказывается как достоверный факт и f не является истинным. Оно истинно тривиальным образом тогда и только тогда, когда не существует возможных миров, в которых f рассказывается как достоверный факт. Именно Анализ 2 или что-то вроде этого я предоставляю в распоряжение оппонентов Ганса и литературных психоаналитиков. Я кратко рассмотрю две остающихся области возможных затруднений и набросаю стратегии, позволяющие подойти к ним. Однако я не собираюсь предлагать дальнейшего усовершенствования анализа; отчасти потому, что я сам не вполне уверен, какие изменения следует сделать, а отчасти потому, что Анализ 2 и без того уже достаточно сложен. Я сказал, что истинность в художественном произведении является совместным продуктом двух начал: его эксплицитного содержания и фона, состоящего либо из фактов касательно нашего мира (Анализ I), либо из представлений, явных в сообществе, в котором возникло произведение (Анализ 2). Возможно, есть еще третий источник, также вносящий свой вклад: воздействие со стороны другой художественной истины. Различаются два случая: внутреннее воздействие (в пределах того же произведения) и внешнее воздействие (между произведениями). В "Трехгрошовой опере" главные персонажи - вероломная компания. Они постоянно предают друг друга ради корысти или чтобы избежать опасности. Среди персонажей есть уличный певец. Он появляется, поет балладу о Мэкки-Ноже и уходит по своим делам, никого не предавая. Является ли он тоже вероломным человеком? Эксплицитно выраженное содержание не делает его таковым. Реальные люди не столь вероломны, и даже в веймарской Германии не было явного представления, что они вероломны, так что фон также его таковым не делает. Однако есть некоторое основание говорить, что он является вероломным: таковы люди в "Трехгрошовой опере". В мирах "Трехгрошовой оперы" всякий, кто подвергается испытанию, оказывается вероломным, а уличный певец вместе со всеми остальными принадлежит этим мирам, так что, без сомнения, он тоже оказался бы вероломным, если бы мы его видели подольше. Вероломство его натуры вытекает путем внутреннего воздействия из вероломства натуры Макхита, Полли, Пантеры Брауна и всех прочих в этом произведении. Предположим, я пишу повесть о драконе Скрульхе, прекрасной принцессе, лысом рыцаре и так далее. Повесть представляет собой совершенно типичный пример стилизации этого жанра, но только я нигде не говорю, что Скрульх дышит огнем. Дышит ли он тем не менее огнем в моей повести? Возможно, что да, поскольку драконы в повествованиях такого рода дышат огнем. Но эксплицитное содержание не делает его огнедышащим. Не делает этого и фон, поскольку в действительности и в соответствии с нашими представлениями не бывает огнедышащих животных. (Может быть просто аналитически истинным, что ничто не является драконом, если оно не дышит огнем. Но предположим, я нигде не называл Скрульха драконом; я только наделил его всеми стандартными атрибутами дракона, кроме дышания огнем.) Если Скрульх в моей повести все-таки дышит огнем, то это (вследствие воздействия между произведениями) вытекает из того, что истинно в отношении драконов в других повествованиях. Я говорил о рассказах о Холмсе Конан Дойла; но рассказы о Холмсе писали и многие другие авторы. Они имели бы немного смысла, если бы не было внешнего воздействия. Несомненно, многое в этих вторичных историях истинно не вследствие эксплицитного содержания самой вторичной истории и не потому, что является частью фона, но, скорее, потому, что вытекает из исходных рассказов о Холмсе, написанных Конан Дойлом. Аналогичным образом, если вместо того, чтобы спрашивать, что истинно во всем корпусе историй о Холмсе Конан Дойла, мы спросим, что истинно в "Собаке Баскервилей", мы, без сомнения, обнаружим множество вещей, истинных в этом рассказе только в силу воздействия других написанных Конан Дойлом рассказов о Холмсе. Я, наконец, обращусь к тривиальной истине в невозможных вымыслах. Назовем художественный вымысел невозможным, если и только если не существует мира, в котором он рассказывается как достоверный факт, а не как вымысел. Это может случиться в одном из двух случаев. Во-первых, невозможной может быть фабула. Во-вторых, возможная фабула может подразумевать, что никто не может быть в состоянии знать или рассказывать о соответствующих событиях. Если имеет место второй случай невозможности, то рассказывать вымысел как достоверный факт значило бы знать и рассказывать как об истине о чем-то таком, истинность чего не может быть никому известна; а это невозможно. В соответствии со всеми тремя из моих анализов, все, что угодно, является истинным в невозможном художественном вымысле тривиальным образом. Это кажется полностью удовлетворительным, если невозможность является вопиющей: если мы имеем дело с фантазией о затруднениях человека, который нашел квадратуру круга, или с худшим сортом повествования о беспорядочных путешествиях во времени. Не следует предполагать, что у нас есть какое-то особое понятие истины в вопиюще невозможном художественном произведении, или, пожалуй, следует предположить, что у нас есть таковое, только потребовав - не слишком серьезно, - чтобы наряду с возможными мирами существовали также невозможные возможные миры. Но что нам делать с художественным вымыслом, который не является вопиюще невозможным, а невозможен лишь в силу того, что автор оказался забывчив. Я говорил об истине в рассказах о Шерлоке Холмсе. Строго говоря, они (взятые в совокупности) представляют собой невозможный художественный вымысел. Конан Дойл от одного рассказа к другому противоречит сам себе в отношении расположения старой раны, полученной Ватсоном на войне. Однако я не хочу сказать, что в рассказах о Холмсе истинно вообще все, что угодно. Я полагаю, что мы могли бы сделать два шага, чтобы сказать, что является истинным в невопиюще невозможном художественном вымысле, таком, как рассказы о Холмсе. Во-первых, перейдем от исходного невозможного художественного вымысла к тем нескольким возможным исправленным версиям, которые стоят максимально близко к исходной. Тогда будем говорить, что истинно в исходной версии то, что истинно в соответствии с одним из наших анализов нетривиальной истинности в художественном произведении во всех этих исправленных версиях. Тогда ничто определенное в отношении местоположения раны Ватсона не будет истинным в рассказах о Холмсе. Но по крайней мере в этих рассказах будет истинным, что Ватсон был ранен куда-то в другое место нежели в большой палец левой ноги. Конан Дойл помещал рану в различные места, но не туда. Поэтому ни в одной из исправленных версий рана не помещается в большой палец левой ноги, поскольку это изменило бы историю более, нежели требуется из соображений непротиворечивости Исправленные версии, как и исходное художественное произведение, будут связываться с актами повествования. В отличие от исходной версии, исправленные версии не будут в самом деле рассказываться ни как вымысел, ни как достоверный факт. Но существуют миры, в которых они рассказываются как вымысел, и миры, в которых они рассказываются как достоверный факт. Даже когда исходный художественный вымысел не является совершенно невозможным, могут быть случаи, когда было бы лучше рассматривать не истинность в исходном произведении, а истинность во всех соответствующим образом исправленных версиях. У нас есть трехтомный роман, напечатанный в 1878 г. Из первого тома мы узнаем, что герой в некоторый определенный день ел второй завтрак в Глазго. В третьем томе оказывается, что в этот же день он неожиданно появляется в Лондоне. Этот роман никоим образом не подразумевает какой-то фантазии на тему быстрых перемещений. Автор просто был невнимателен. Мы могли бы получить нетривиальную истинность, применив наши анализы непосредственно к роману в том виде, в каком он написан. Поскольку ближайшие миры, в которых он рассказывается как достоверный факт, - это миры, в которых есть замечательный способ передвижения, результаты удивили бы всякого - например, нашего забывчивого автора, - кто не потрудился тщательно составить расписание передвижений героя. Менее жестко было бы применить эти анализы не к исходному повествованию, а вместо того к минимальным образом исправленным версиям, которые делают передвижения героя осуществимыми посредством способов путешествия, доступных в 1878 г. По крайней мере, было бы лучше всего, если бы можно было устранить временные неполадки, не изменяя фабулу коренным образом. Это может быть невозможно, и в таком случае, возможно, истинность в исходной версии - как бы она ни была удивительна - есть лучшее, что мы можем получить. Постскриптумы к "Истинности в вымысле"