— Что за шум? — спросил я строго и ленивым жестом вытащил из кармана пистолет.
— Н-не знаю. — Он скорчил виноватую рожу и округлившимися глазами уставился на мою пушку.
Вот дурак, подумал я, пистолета не видал, что ли… Тишина восстановилась, но пушку я не спрятал назад, а небрежно положил перед собой на стол и произнес допросным скучающим голосом:
— Продолжайте.
Он говорил медленно, уныло и очень скучно. О делах Щепинского он толком не знал ничего — тот его использовал исключительно как пешку. Они вместе учились в Первом медицинском, и чуть меньше двух лет назад Щепинский попросил его, по старой дружбе, принять в больницу пациента. Он согласился, и с тех пор Щепинский обращался к нему с аналогичными просьбами еще трижды. Вот и все, что ему известно.
— Он просил вас о каких-либо нарушениях или послаблениях в обычной процедуре приема?
— Нет, все было оформлено соответственно законам и существующей практике.
— В чем же тогда состояла ваша любезность по отношению к Щепинскому? Зачем ему понадобилось к вам обращаться?
— Ну, видите ли… ведь нужен был диагноз… и, вообще, больные кому-нибудь другому могли показаться странными… ему не хотелось, чтобы на них концентрировалось внимание.
— Кто-нибудь из этих пациентов еще в больнице?
Его глаза удивленно забегали из стороны в сторону.
— Нет. Они были… нежизнеспособны.
— Сколько времени они у вас существовали?
Его удивление и испуг усилились, и он стал похож на загнанную в угол раскормленную крысу.
— Я здесь ни при чем… от нескольких дней до нескольких недель.
— Щепинский расплачивался с вами деньгами или как-нибудь иначе?
Он поглядел на меня обиженно, как бы упрекая в бессмысленной жестокости:
— Деньгами. И поверьте, весьма скромными.
— Охотно верю. Теперь о внезапных сердечных приступах. Сколько их было?
— Два, — промямлил он плачущим голосом, — зачем вы спрашиваете? Ведь вы и так все знаете.
— Кто их организовывал?
— Он, то есть его люди. Я ни при чем.
— Вы везде ни при чем, — усмехнулся я, — но в больницу-то впускали их вы?
— Я.
— А что за эпизод с исчезновением трупа?
— Это совсем непонятная история. Неизвестно, кому он понадобился, но знаю, что не ему. Он, когда узнал, был очень рассержен.
— Ладно… а от всех этих людей, я имею в виду пациентов от Щепинского плюс… гм… инфарктников… какие-нибудь вещи остались?
— Не знаю, может быть, и остались. Если остались, то в камере хранения в приемном отделении, можно хоть сейчас посмотреть. Ключи у меня. — Сообразив, что это последний вопрос, он хлопотливо демонстрировал готовность услужить. А я гадал, связано ли его оживление просто с окончанием допроса — эффект обычный, или с тем, что ему удалось утаить что-то важное.
— Я хотел бы взглянуть на их вещи, — я поднялся и, задумчиво повертев пистолет, вроде как по рассеянности не сунул его в карман, а оставил в руке, — при условии, что это не будет сопряжено с риском ни для кого из ваших людей.
— Что вы, что вы! Какой риск, никакого риска, я, в конце концов, лично ручаюсь. — Его угодливость, казалось, сейчас не имела границ.
Значит, что-то затихарил все-таки, гнида…
Понятно, я его одного отпускать никуда не собирался, да он на это и не рассчитывал. В отличие от камеры хранения вещей существующих в больнице пациентов, защищенной солидным замком, невостребованные пожитки выбывших содержались в кладовке, запиравшейся чисто символически. Поэтому я удивился, что в полиэтиленовом мешке с биркой, обозначающей фамилию Философа, в полной неприкосновенности обнаружился новенький «Кодак», принесенный в прошлом году Кротом, — надо думать, загадочная смерть и исчезновение трупа Философа окружили его имущество неким зловещим защитным ореолом. Убедившись на всякий случай в отсутствии в фотоаппарате пленки, я оставил его на месте как символ моральной устойчивости больничного персонала. Кроме «Кодака» в мешке имелись: потрепанный кошелек с мелочью, расческа, зажигалка, помятая пачка сигарет, автобусные талоны, два французских ключа на проволочном кольце (от разных замков) и толстая, страниц в двести, тетрадь, сброшюрованная из машинописных листов. Вещи прочих интересовавших меня пациентов ничего примечательного не содержали.
Ключи и тетрадь Философа я прихватил с собой, небрежно буркнув:
— Это я забираю, — в ответ на что Игнатий суетливо закивал.
Я сопроводил его в обратном пути к кабинету, куда он с удовольствием юркнул, и на прощание посоветовал: