— Элвин — замечательный сосед. Тихий, спокойный, опрятный, и он очень прилежно учится. О лучшем соседе по комнате я бы и мечтать не мог.
— Да ладно, я ничего не имею против. Но если уж к тебе зашел Котлер-младший…
— Папа, я не могу больше разговаривать…
— Но как мне узнать, что там у тебя, что с тобой происходит? Как узнать, чем ты занимаешься? Ты ведь можешь заняться черт знает чем!
— Я занимаюсь учебой, и только учебой, — твердо ответил я. — Хожу на лекции и практические занятия и готовлюсь к ним дома. И подрабатываю официантом, получая по восемнадцать долларов в неделю.
— Ну и что плохого в том, чтобы обзавестись друзьями из еврейской среды? Особенно в таком месте. Что плохого в том, чтобы столоваться вместе с ними, ходить в кино всей компанией…
— Послушай, я со всем этим сам разберусь!
— Это в восемнадцать-то лет?
— Папа, я вешаю трубку! Мама!
— Да, сыночек?
— Я вешаю трубку. Перезвоню в воскресенье, через неделю.
— Но как же этот Котлер…
Но я уже и на самом деле повесил трубку.
Девица, однако же, была, хотя в картину пока не вписывалась. Я положил на нее глаз. Подобно мне самому, она перевелась в Уайнсбург сразу на второй курс — бледная, стройная, с темно-рыжими волосами, пугающе-самоуверенная. Историю США мы слушали вместе, и порой она садилась рядом со мной, но, заранее страшась того, что она пошлет меня к черту, я не отваживался не то чтобы заговорить — хотя бы кивнуть ей. И вот как-то вечером я увидел ее в библиотеке. Я сидел за столом, отгороженным стеллажами от главного читального зала, а она — за одним из длинных столов как раз в главном. Читала, то и дело помечая что-то в блокноте. Две вещи меня буквально загипнотизировали. Во-первых, пробор, на который были расчесаны ее пышные волосы. Никогда еще меня так не волновал чей-либо пробор. Во-вторых, ее левая нога, закинутая на правую и ритмично покачивающаяся. Юбка на ней была довольно длинная (такие тогда носили), но все равно со своего места я видел, как движется под столом ее левая ляжка, положенная на правую. Должно быть, она проработала без перерыва часа два, и все это время я только и делал, что любовался пробором и глазел на колышущуюся ногу. И далеко не впервые задавался вопросом, какие ощущения должна испытывать девица, качая ногой подобным образом. Она всецело ушла в приготовление домашнего задания, а я, восемнадцатилетний юнец, — в желание запустить руку ей под юбку. Другое (хотя и связанное с первым) желание — сбегать в туалет и облегчить собственные страдания — блокировал страх, что кто-нибудь из библиотекарей, преподавателей или даже старшекурсников может поймать меня за постыдным занятием, что, разумеется, обернется исключением из колледжа и отправкой рядовым пехотинцем в Корею.
Этой ночью мне пришлось просидеть за столом до двух — при свете ночника, чтобы не мешать спящему на верхней койке Элвину, — за приготовлением домашнего задания, которое я не выполнил в читальном зале из-за чрезмерного интереса к левой ноге рыжеволосой девицы.
То, что случилось, когда я рискнул пригласить ее на свидание, превзошло самые смелые фантазии, которые могли бы посетить меня в библиотечном туалете, рискни я зайти в одну из кабинок и помочь себе утолить похоть. Правила поведения, предписанного студенткам Уайнсбурга, были таковы, что, узнай о них мой отец, он перестал бы за меня бояться хотя бы в этом плане. Каждой студентке, включая старшекурсниц, вменялось в обязанность по вечерам расписываться на входе и выходе из женского общежития, даже если она шла в библиотеку. В будние дни девицы обязаны были возвращаться к девяти, а по пятницам и субботам — к полуночи; и, разумеется, им строго-настрого запрещалось заходить в мужские корпуса и в представительские домики братств (последнее — кроме особо торжественных случаев). Нам также возбранялось проникать в женское общежитие дальше холла первого этажа, где на мягком диванчике с цветастой обивкой из вощеного ситца можно было все-таки посидеть пару минут, пока не спустится та, с которой ты договорился заранее (о твоем приходе ее оповещала по внутреннему телефону вахтерша, причем оповещала не раньше, чем ты предъявлял ей студенческий билет). А поскольку держать машины в кампусе дозволялось лишь старшекурсникам, да и далеко не у всех них, отпрысков среднего, слишком среднего класса, имелись машины, студенческие парочки практически не находили места, где бы им удалось укрыться от чужих глаз. Кое-кто отправлялся на городское кладбище и справлял собачью свадьбу среди надгробий, а то и улегшись прямо на могильную плиту; другие довольствовались возней в темноте кинозала; остальные, однако же, после неизбежных любовных прелиминарий притискивали подружек к стволам деревьев, растущих во дворике между трех женских общежитий, так что непотребство, предотвратить которое тщетно пытался чуть ли не монастырский устав кампуса, творилось, наряду с прочим, и под сенью живописных вязов, которыми славился Уайнсбург. Конечно, в большинстве случаев дело ограничивалось ощупыванием, обжиманием и возней с пуговками и молниями, однако даже столь жалкая награда за муки воздержания рассматривалась девятью десятыми парней как безгранично желанная. А поскольку эволюция отвергает остающиеся без разрядки ласки, сексуальное поведение, преобладавшее в кампусе, порой оборачивалось изрядными мучениями. Длительное возбуждение половых органов, не увенчиваемое оргазмом, заставляло молодых людей ковылять подобно калекам, пока на редкость болезненный эффект, попросту именуемый «посинением яиц», не проходил мало-помалу и в конце концов не исчезал полностью. Пятничным или субботним вечерком в Уайнсбурге посинение яиц было нормой, скажем между десятью и полуночью, тогда как эякуляция — самое приятное и естественное из отправлений организма — представляла собой, напротив, исключение, вечно ускользающую и лишь в редчайших случаях достижимую вершину эротической карьеры молодого самца на самом пике натуральной сексуальной активности.