Мать Кэйт притянула его к себе в сокрушающие объятия. Она сжала его, пока ему не стало почти больно, но он испытывал скорее стыд, чем боль.
— Будь осторожен, Данни. Кэйт, ты же пойдёшь с ним, правда?
— Конечно, мама, — сказала её дочь тоном, передававшим ощущение раздражения из-за того, что её мать вообще посчитала нужным задавать такой вопрос.
Она оставалась с ним, пока он проверял овец, и большую часть дороги к его дому, позволив ему убедить себя вернуться лишь после того, как его дом стал виден.
— Спасибо, Даниэл, — снова сказала она.
— За что? Меня избили до потери сознания.
— Ты был не обязан спускаться с холма, — напомнила она ему, а затем нагнулась вперёд, оставив поцелуй на его щеке прежде, чем он осознал, что она делает. Кэйт развернулась, и побежала обратно той же дорогой прежде, чем он смог сказать что-то ещё.
Даниэл смотрел, как она бежит, не будучи уверенным в том, как ему реагировать. Подняв руку, он коснулся своей щеки. Неужели ему это привиделось? Покачав головой, он снова повернулся к своему дому, приготовившись к вопросам и озабоченности, которые обязательно последуют после того, как родители его увидят.
Глава 2
— Ты сказал, что расскажешь мне про Тириона, — бесстрастно заметила Линаралла.
— Да, сказал, — ответил я, потягиваясь. Я уже слишком долго сидел за столом. — Но чтобы понять его, тебе нужно сначала услышать про Даниэла.
— Почему? — спросила Линаралла. Мои собственные дети согласно кивнули.
Я встал, и размял плечи:
— Давайте перейдём в другую комнату, и устроимся поудобнее. Этот рассказ займёт много времени.
— Просто скажи нам, зачем ты рассказываешь про этого «Даниэла», Отец, — сказала моя дочь Мойра.
— Не будь такой нетерпеливой, — сказал я ей, опускаясь в своё любимое кресло-качалку рядом с камином в нашей уютной комнате. — Если я перескочу сразу к Тириону и всем великим событиям его времени, то все они будут казаться бессмысленными. Вы посчитаете, что он был просто мясником.
— А на самом деле важно, что мы о нём подумаем? — удивился Мэттью. — Он уже больше двух тысяч лет как деревом стал. Мы просто хотим знать, почему.
— Для меня — важно, — ответил я. — К тому же, я на самом деле сам не всё это понимаю. Я никогда не пересматривал всё, что с ним случилось, поэтому я просто перепрыгиваю туда, где начинаются воспоминания, и позволяю им вести меня.
— Почему эти воспоминания начинаются на ком-то другом? — настойчиво спросил мой сын.
— Это скоро станет ясно, — сказал я ему. — Теперь, вернёмся к тому, на чём мы остановились. А вообще, можно немного пропустить события вперёд. Отцом Даниэла был человек по имени Алан Тэнник, и они с его женой, Хэ́лэн, были весьма расстроены, когда увидели, в каком состоянии был их сын, вернувшись в тот день домой. Алан пошёл в город, и поговорил с отцами всех трёх парней. Каждый из них пообещал поговорить со своим сыном, но ничего на самом деле не сделал. Алан знал, что этим он ничего больше и не добьётся, поэтому потратил часть своего времени, уча Даниэла драться получше. Его сын был ещё маленьким в свои тринадцать, и вообще-то был ниже Катрин Сэйер, но он рос, а Алан Тэнник был крупным мужчиной. Он имел все основания полагать, что его сын будет обладать крупным телосложением, когда полностью вырастет. Поэтому он повесил на стропилах в их сарае тяжёлый мешок старого зерна, и начал учить своего сына, как надо крепче бить. В течение последующего года Даниэл прибавил в росте, наконец став выше Катрин. Он стал крепчать, как обычно и бывает с молодыми людьми, и стал ещё более осознавать в себе другие перемены. Конкретнее — касательно его мнения насчёт женщин, в особенности — Катрин…
Руки Даниэла плавно бегали по струнам его цистры, извлекая простую мелодию, пока он глядел, как пасутся овцы. Он научился играть у своей матери, но она не доверяла ему выносить ценный инструмент из дома, пока ему не исполнилось четырнадцать.
Тот был составлен примерно как мандолина, но с десятью струнами и более плоским корпусом. Даниэл брал его с собой лишь в те дни, когда была хорошая погода, поскольку инструмент был слишком дорогим, чтобы рисковать попаданием его под дождь. Каждый раз, когда погода грозила ухудшиться, он относил цистру обратно в дом.
Однако в погожие дни он любил играть. Когда он проводил весь день на холме, в одиночестве и почти без какой-либо работы большую часть времени, цистра была его развлечением и его другом. Мать научила его лишь нескольким песням, поэтому он сам придумывал новые, выщипывая их из пустого воздуха и своего воображения, по одной ноте за раз, пока у него не получалась своя собственная мелодия. Овцы, похоже, ценили его усилия — по крайней мере, они не разбредались слишком далеко, когда он играл.