В современной науке нет термина, который бы адекватно передавал значение такого фосфора. Здесь он выступает как определенное начало, аксиома, символ некоей силы, способной «одухотворять», «анимализировать» и даже убивать («фермент смерти»). Он связан с метеоэлектричеством, с выделением специфических запахов, с фосфоресцированием, воспалением и гниением. Подобно хамелеону, он принимает множество форм: металлическую, мыльную, желатиновую или маслянистую. Он проявляет себя в мочевой кислоте и как краситель, он образует отложения, он придает моче цвет, температуру и особую консистенцию. Хотя это некий принцип, он тем не менее обнаруживается в растворах наряду с солями, его можно взвешивать, повышать или уменьшать его содержание, и он может даже вовсе исчезнуть. Поэтому он не похож и то, что мы теперь называем принципом, ибо принципы и символы, как мы сегодня полагаем, не могут быть взвешены.
И все же этот объект имеет нечто общее с тем, что в наши дни называют фосфором. Прежде всего, это фосфоресценция, затем легкая воспламеняемость, вблизи него ощущается запах озона, тот самый запах, которым сопровождаются метеоэлектрические явления. В заметных количествах он обнаруживается в моче, в костях и в нервной ткани. Несомненно, есть что-то родственное между современным понятием фосфора и тем, что о нем говорит Ю. Лёв. Это «нечто» очень трудно выразить точным естественнонаучным языком. Может быть, было бы лучше заимствовать из сферы искусства термин «мотив» и говорить совпадении некоторых мотивов в обеих системах. Среда, в которой обнаруж вается фосфор, особая связь с огнем и запахами — это общие мотивы, фигурирующие как в сегодняшнем научном понятии фосфора, так и в описаниях Лёва[176].
Такими же свойствами, какими обладает фосфор Лёва (полупринцип, полусубстанция в смысле современной науки), обладают и другие вещества, такие как металл, вода, моча. Это накладывает на знание о нем особый отпечаток. Принципы объединяются в волнующие идеи, возвышенные корреляции и сравнения.
В такого рода реальности все имеет значимость символа, все имеет внешнюю форму, что менее важно, и глубокий внутренний смысл. Цель такой науки — переживание смысла как глубокой тайны, а не раскрытие этой тайны и объяснение ее. Так, мы читаем: «Почки, срастающиеся со слизистой оболочкой гениталий, имеют особое, скрытое, отношение и сродство с половой системой» (S. 43). «Но именно это порождение, эта препарация все порождающей и жизнетворящей субстанции связывает половую и мочевую системы глубокой и столь же таинственной связью» (S. 44).
Глубокая тайна, которую здесь находит автор, — это не загадка, которую надо разгадать, и не какая-то зависимость, которую можно объяснить, исследуя некоторые связи. Напротив, само познание этой зависимости заключается в том, что ее называют глубокой и таинственной — тайной, переживаемой именно как тайна; та дрожь, которой сотрясается человек при взгляде на окутанную покрывалом Изиду, — это то интеллектуальное наслаждение, которого ищет автор и которое приносит ему удовлетворение.
176
Подобное сходство мотивов имеет место между современным научным и старым понятием сифилиса. С этой точки зрения историческое развитие каждого научного понятия могло бы исследоваться в смысле теории стилей мышления.