Если мы обратимся к данным, относящимся к истории рабовладения и социальной роли низших слоев населения в Карфагене и в греческих полисах Сицилии и Великой Греции, то убедимся, что между явлениями социальной истории ранней Италии и развитых рабовладельческих государств Западного Средиземноморья весьма много общего. Этруски и римляне не раз, вероятно, руководствовались в своих политических начинаниях примерами, заимствованными в Карфагене и в Сиракузах, а их идеология формировалась также не без влияния пунической и греческой политической мысли.
В Северной Африке, как и в Италии, помимо рабов в собственном смысле слова, карфагенянам было подвластно значительное количество местного ливийского населения (Afri у Юстина и Ливия[5]), занимавшегося сельским хозяйством на территории, принадлежавшей Карфагену и управляемой его магистратами. Судя по данным, [70] относящимся к III в. до н.э.[6] и к более позднему времени, положение этого ливийского населения мало чем отличалось от подвластных греческим полисам местных сельских жителей или италийского сельского населения на территориях, принадлежавших Этрурии и Риму. Население это подвергалось жестокой эксплуатации, было обязано военной службой и, помимо значительной доли урожая, которую оно отдавало Карфагену, несло на себе тяготы экстраординарных поборов[7]. Древнейшие писатели–иностранцы, когда они, не входя в детали, характеризовали социальный строй Карфагена, нередко причисляли ливийцев к карфагенским рабам. Войны и внутренние неурядицы, поскольку они бывали связаны с усилением материального гнета и ослаблением политического режима, приводили низшие слои карфагенского общества в движение. При этом и рабы и закрепощенное ливийское население выступали обычно совместно, чем еще больше подтверждается близость их социального положения и общность интересов. Ввиду отсутствия у тех и других какой–либо политической организации они бывали приводимы в движение какими–нибудь посторонними силами. Так, в середине III в. до н.э. по окончании I Пунической войны произошла знаменитая Ливийская война — восстание, поднятое карфагенскими наемниками, в составе которых был большой процент италийцев (поэтому данное событие явится в дальнейшем предметом нашего внимания). В предварении к рассказу о ней Полибий глухо упоминает о еще более грозном восстании карфагенских наемников, происшедшем в IV в. до н.э., в эпоху борьбы Карфагена за Сицилию (ср. Diod., XV, 24). К использованию революционной энергии низших классов прибегали также карфагенские политические деятели, стремившиеся к ниспровержению аристократической республики и установлению демократической тирании. По сообщению Диодора[8], пытавшийся захватить в свои руки власть в Карфагене в середине IV в. до н.э. Ганнон[9] поднял [71] восстание 20 тыс. рабов. Лаконичный рассказ Диодора не позволяет судить о том, что это были за рабы и откуда они были собраны. Вряд ли это были рабы, принадлежавшие самому Ганнону[10]. Вероятней всего, это были представители различных категорий угнетенного населения: собственно рабы, вольноотпущенники и ливийские крестьяне, объединенные под именем рабов для краткости и простоты у Юстина или уже у его источника[11]. Существенным для нас является то, что Ганнон в своем стремлении к единовластию опирался на низшие слои населения, очевидно, надеясь в случае успеха своего предприятия на привлечение каких–либо их категорий к политической жизни. В Карфагене, видимо, так же как в греческих полисах и в Риме, при определенных условиях порабощенные и лишенные гражданских прав элементы могли присоединиться к политической жизни государственной общины и оказывать на нее то или иное влияние:
6
Polyb., I, 67 сл. (ср. App. Lyb., 5). Аппиан обозначает их тем же словом ύπήκοοι, каким и другие авторы обозначают подвластные грекам и римлянам племена.
7
Polyb., I, 72, 2 (ср. St. Gsell. Histoire ancienne de l'Afrique du Nord, II. Paris, 1928, стр. 303 сл.
9
По–видимому, тот самый, которого Юстин называет Anno magnus — Ганнон Великий. Рассказ об организованном им восстании содержится у Юстина в кн. XX, 5, 12 сл. (ср. Diod., XVI, 81, 3).
11
Justin., XX, 5, 12 сл.; рассказ этот, как предполагает Ст. Гзелль (указ. соч., стр. 246), восходит к Тимею.