И вот ещё почему: сегодня я шел своей дорогой с моим остриженным по-летнему пуделем, и некий юный муж спросил меня весьма отчего-то развязно: "Что это за порода?.." Я был уже готов чуть ли не расцеловать эту городскую невинность!
128
А: Я тебе утверждаю, друг мой, родственник ты мой, кража, случившаяся не так давно в твоем загородном доме, тебя ничему не научила. Ты бесконечно и по-ребячески продолжаешь разбрасывать вещи вокруг своего дома, и это, кажется, в скором апокалиптическом времени сведет меня с ума!
Б: Ты права, права! Но забываешь, по-моему, что разговариваешь не с вором...
А: Что это... это опять! опять безрассудная твоя философия?
Б: Да. Совершенно безрассудная. Послушай меня внимательно, если бы так называемая кража чему-то меня научила, то я сам бы сделался таким же вором...
Б: Как! Тот, кто лишь по праву оберегает своё ценное имущество, нажитое честным трудом - это... это вор? Ты, милый мой, снова бредишь?
А: Значит... ты даже ещё не Трудилась...
Б: Видимо, совсем больной идиот... такая ересь!
А: Но "ересь" - это всего лишь отличное мнение.
129
А: Ты совершенно бесценный ребенок! Таких детей, наверное, больше нет. Поверь, это так он сказал. И ты знаешь, как же и мне с ним не согласиться?
Ребенок: Но что это значит ваше "больше нет"? Если я правильно расслышал, их, этих бесценных детей, как минимум трое!
130
Во что одевается философия, в то самое же одевается и женщина. Как известно, женщина в течение последних лет уверенно и бесцеремонно (а вовсе не божественно) заголилась на радость всяким образованным обезьянам; потому и кажется, что философия не просто разделась, а испарилась вовсе, и размышлять сегодня, значит быть тунеядцем, баловнем, идиотом, сумасшедшим... короче, находиться явно вне покупательской нормы дня. Есть другой сорт бородатых мошенников, отцы которых в своё время пошли несколько противоположным путем - и женщину "одели"... в греховные латы "одели", оставив себе на радость овальное, если повезло женщине с этим, личико.
По-моему, некоторые "язычники" прослыли замечательными философами, а их женщины, как известно, умели восхитительно одеваться.
Что касается нашего заголившегося сегодня, несомненно "пришествие" Бога, и по этой немаловажной "раздетой" причине тоже, который принесет с собой не только поразительную и утонченную философию, но и даст в награду прекрасному, раздевшемуся донага, полу "кожаные" одежды.
131
Озлобленность - это действительно чисто научная история. Проведём же с вами, адепты образованные, опыт... Возьмём, к примеру, вас и ваш тупой, ничего не стоящий, жалкий даже, во всех отношениях "эгоизм", затем поднажмём на него какой-нибудь властолюбивой рукой ... и взгляните, просвещенные господа, вытекает... что тут у нас вытекает? Озлобленность!
Озлобленный человек охраняет и вылизывает свою территорию, словно цепной и натасканный пес. Сегодня в нашей планетарной округе множество озлобленных, потому и существует неисчислимые так называемые территории, куда "посторонним" путь как бы категорически заказан. И пока лишь одна торговля и выгода будет силиться вывести "патриотов" своих священных территорий из захламленного тупика, дело никак не настроиться на истинно доброжелательный лад... ибо на каждой территории сегодня в ходу свои цены на доброжелательность.
132 Один вечер размышлений... Ну, и как же приходят к стоЯщей поэзии?
"Фантазия, -- пишет Гёте, -- много ближе к природе, чем чувственность: последняя имеется в природе, первая парит над ней. Фантазия выросла из природы, чувственность в ее власти". Попытаемся истолковать эти слова в одном из возможных смыслов на примере поэзии . Нет сомнения, что поэтический образ, как бы он ни был чувственно нагляден, не сводится к чувственному и, более того, иногда даже настолько перерастает его, что лишь благодаря изобразительным средствам , позаимствованным из чувственного, мы в состоянии воспринимать его. Поэт может писать о чем угодно, но при этом он ничего не копирует, и не потому, что не хочет этого, а потому, что не может ; если обычному сознанию вещи представляются как нечто стабильное и установленное по словарно-прагматическому значению (дерево есть дерево, трость есть трость и т. п.), то поэтическое сознание таких вещей не знает: они попросту для него не существуют. Обычное сознание или восприятие застает вещи уже готовыми, усваивает их употребительный смысл и пользуется ими; восприятие поэта начинает с нуля ; поэт, можно сказать, расщеплен надвое, на поэтическую и не-поэтическую части; как не-поэт, он воспринимает то, что уже есть: как поэт, он стоит перед тем, чего еще нет. Ни одна вещь -- так, по-видимому, сформулировал бы он свою первую максиму, если бы попытался осознать происходящее, -- ни одна вещь не есть то, что она есть, но всякая вещь есть то, чем она может быть . То есть, дерево, трость, будучи деревом и тростью для не-поэтической (обычной) части его существа, перестают быть таковыми в самом начале его поэтического восприятия. Что есть дерево? что есть трость? -- Поэт ответит коротко и нехотя: возможности".