Однако растолковывать таким вот образом пункты указа — занятие, признаться, довольно скучное. Заглянем лучше на одну из петровских ассамблей. На какую — безразлично, порядки ведь на них одинаковые. Только не надо мешкать. Зимой в Петербурге темнеет рано. Уже к четырем часам пополудни город погружается в лиловые сумерки, незаметно сменяющиеся полной темнотой. Уличных же фонарей пока мало. Впрочем, обойдемся и без них. Вот, кажется, то, что мы ищем. Большой двухэтажный дом. Его окна ярко освещены, на разукрашенных морозом стеклах движутся какие-то тени.
Фыркают лошади, скрипит снег под полозьями саней. Одни, другие, третьи... десятые. Подкатывают к самому крыльцу, куда легко спрыгивают или степенно спускаются — это уж смотря по возрасту или темпераменту — седоки, исчезающие за гостеприимной дверью.
Обширные сени. Здесь блаженно тепло. Пахнет чем-то вкусным. Но к дразнящим обоняние запахам примешиваются иные — крепкого трубочного табака, мускуса, горячего воска. Из соседнего помещения несутся звуки оркестра. Полонез. Танцы всегда открываются польским, значит, они начались недавно. Гости рангом пониже спешат прямо туда, где гремит музыка, откуда плывут такие соблазнительные ароматы. Те же, что починовнее, еще мешкают в сенях: им нужно «устроить» в компанию к хозяйским слугам своих лакеев: и тем, и другим — гласит седьмой пункт известного вам указа — «в апартаменты невольно входить, но быть в сенях или где хозяин определит».
Войдя в танцевальный зал, на какую-то секунду зажмуриваешься. Яркий свет режет привыкшие к сумраку глаза. Не менее двадцати свечей зажжено в спускающейся с потолка массивной серебряной люстре, да на окнах стоят целые пирамиды из горящих свечей, вставленных в многосвечники из того же благородного металла.
Завсегдатаи ассамблей (видно, и в этом доме они не впервые) чувствуют себя превосходно. Любители потанцевать устремляются приглашать дам на «миновею» (менуэт). Дамы сидят отдельно от мужчин. «Если не танцуешь, словечком с ними не перекинешься», — ворчит один из гостей-иностранцев. Люди солидные, осторожно обходя скользящие по паркету пары, усаживаются за шахматы и, забыв обо всем на свете, погружаются в обдумывание какого-то головоломного хода. Словом, каждый находит занятие по вкусу. Лишь заядлые картежники чувствуют себя не у дел. Петр I терпеть не мог карт (как и других азартных игр), и на ассамблеях они были строго-настрого запрещены.
Что до новичков, то они еще некоторое время жмутся в спасительной близости к двери, с любопытством, однако, озираясь по сторонам. Зал обширный. Танцует никак не меньше двадцати пар, да еще куча народа стоит или сидит вдоль стен. И всем места хватает. Никому не мешает даже уставленный холодными кушаньями стол и стоящий позади него грандиозный буфет черного дерева, на котором сверкает хрустальная и серебряная посуда. Стены обтянуты дорогими штофными обоями, по ним развешаны зеркала и портреты в золоченых рамах. Из глубины черных фонов высокомерно щурятся на собравшееся здесь пестрое, разносословное общество кавалеры каких-то орденов, загадочно улыбаются красавицы в пышных туалетах. Вон и портрет государя в латах, с маршальским жезлом в руках. Несомненно, хозяин дома не просто богатый человек, но и лицо сановное.
В глубине зала виднеется еще дверь. Потому ли, что она распахнута на обе половины, или по другой какой причине, но только есть в этой двери что-то удивительно притягательное для большинства нетанцующих мужчин. Нет-нет да и исчезают они в ее светящемся проеме и возвращаются заметно повеселевшими. А дело в том, что в покое за таинственной дверью стоит длинный-предлинный стол. На нем щедрой рукой расставлено всевозможное жаркое — молочные поросята, гуси, индюшки, даже бараний бок с кашей. И все это так аппетитно выглядит («говорят, хозяин держит повара-немца и большое вознаграждение ему за умение положил), что и есть не хочешь — все равно слюнки потекут. Посреди стола огромный серебряный поднос с грудами сластей. Конечно, нет недостатка и в крепких напитках.
Обратите внимание, что сервировка стола отличается от древнерусской. Тарелки уже не из драгоценных металлов, а из фарфора, но не из соображений дешевизны. Секрет изготовления фарфора в Европе был открыт совсем недавно, и за изделия из него поначалу платили бешеные деньги. Купить столовый сервиз, подобный тому, что красуется здесь на столе, мог позволить себе только очень богатый человек.
Среди сосудов для питья преобладают стеклянные и хрустальные довольно большие, расширяющиеся кверху стаканы и кубки (те и другие были мало употребительны в древнерусском быту). На некоторых резаны вензеля, государственные орлы, а на одном стакане — вон он стоит у самого подноса со сластями,— если присмотреться, прочтешь ликующую надпись: «Виват, царь Петр Алексеевич!» Разумеется, она видна гораздо отчетливее, когда стакан до краев наполнен кроваво-красным вином.
Попадаются и серебряные сосуды. Главным образом чарки, украшенные чеканными узорами, расписной эмалью или чернью, на которой расцветают пышные золотые цветы. Совсем как в конце XVII в. Однако форма уже не та. Некоторые, правда, похожи еще на чашечки с плоскими припаянными к краю бортика ручками. Но уж очень они мелкие и маленькие — только под водку и крепкие вина годятся — да и поддонцев у них нет. Другие и вовсе необычные: то в виде «корзиночек» с двумя-четырьмя ручками-завитками, то наподобие низеньких стаканчиков на дутых ножках-шариках или птичьих лапах. Одна слава, что чарки...
Есть тут также несколько золоченых с чернью кружек. В былые времена их не очень у нас жаловали. Видно, и сейчас они не слишком в фаворе: на такой громадный столище — одна, две... всего пять штук. Не сразу и заметишь их среди другой посуды.
А вот столь любимых в русском средневековье серебряных горш-кообразных братин и плоскодонных с высокими гнутыми рукоятями ковшей вы здесь, безусловно, не найдете. Разве что за дверцами буфета. Но если станут их оттуда вынимать, то лишь для того, чтобы показать какому-нибудь любознательному гостю-иностранцу, что и встарь на Руси были искусные мастера-ювелиры. Иной же раз снимут с полки массивный, тяжелый ковш. И начинает он, пустой, ходить по рукам. Передают его гости один другому, силятся разобрать надпись, вырезанную по золоченому бортику замысловатой вязью, и почтительно слушают рассказ владельца о том, за какие заслуги перед московским престолом получили он или его ближайшие предки сей дар.
При Петре тоже жаловали серебряными ковшами. Но не за ратные подвиги, не за «художества» (хотя такое и случалось), а главным образом за хорошо и вовремя проведенный таможенный сбор и разные другие мероприятия в интересах казны (к слову сказать, серебряный ковш сохранил свое наградное значение вплоть до 20-х годов XIX в.). За воинские же заслуги, дипломатические, иногда и просто в знак расположения императора к тому или иному лицу жалуют теперь миниатюрные портреты Петра. Они написаны по эмали, а основой служит овальная золотая пластинка. Носят их на шейных лентах наподобие орденов. После Полтавской баталии Петр лично раздавал такие портреты в обрамлениях из алмазов всем штаб- и обер-офицерам, отличившимся в сражении. Может быть, некоторые из них были выполнены Григорием Мусикийским — имя этого первого русского миниатюриста встречается уже в документах 1709 г.
Среди тех, кто собрался на сегодняшней ассамблее, также есть несколько счастливцев, удостоенных подобного знака отличия. «За что это он, за что?» —любопытствует кто-то из недавних «новичков», вполне уже освоившихся с обстановкой. Многие, к своему удовольствию, обнаружили добрых знакомых. Пока в танцах наступил перерыв и дам обносят чаем, всяческими вареньями, лимонадом и горячим шоколадом (они вошли в моду с легкой руки герцога Голштинского), можно посудачить о некоторых из присутствующих.
— Кто этот полный господин с веселым лицом? Тот, что отвешивает — бог мой! — какой церемонный поклон красивой черноглазой даме.
— Госпоже Лопухиной? Неужто вы его не узнаете! Генерал-прокурор Ягужинский. Царь всех балов, он и мертвого расшевелит. Недаром государь поручил ему надзор за ассамблеями.
— А вы слышали, какую штуку-то князь-кесарь недавно выкинул? — вмешивается в разговор третий собеседник. — Да нет, не здесь, в Москве. — На зычный голос словоохотливого рассказчика повернулись еще несколько человек и подошли поближе послушать. — Назвал к себе гостей, а встречать их поставил любимца своего — медведя. Грома-ад-нейший.. . где только такого раздобыл! Так вот, значит, гость только на крыльцо подымается, а навстречу ему этакая махина идет на задних лапах. В передних — поднос со здоровенным стаканом данцигской водки. Загородит Мишка дверь, рычит и поднос в рожу тычет: выпей, дескать, а не то — с жизнью прощайся. Скотина предобрейшая, совсем ручная. Да гостю-то невдомек, у него от страха зубы дробь выбивают. До водки ль тут! А князь Федор Юрьевич из окна смотрит, смеется: «Не упрямься, — говорит, — батенька, выпей, коли от души предлагают».