Полицмейстеру совсем не хотелось путаться в дело, где, хотя и косвенно, замешано имя всесильного Бирона, и он отправил солдатку с сотским в Тайную канцелярию.
Там сразу поняли, в чем дело, и начали допрос с полицейского. Однако его даже не пришлось пытать. Когда привели в застенок и он увидел одетых в красные рубахи палачей, орудия пыток, потемневшие от крови, им овладел ужас. Сотник упал на колени и повинился, что оклеветал солдатку.
Судьи, в свою очередь, не хотели из-за пустяков препираться с полицией и отпустили сотника, приказав лишь слегка «постегать».
Солдатке Ирине пришлось пережить несколько более тяжелых минут. Ее привели в застенок, раздели, вправили руки в хомут и несколько раз потянули за веревку, но настолько слабо, что ноги женщины даже не отделились от земли. Затем был проведен формальный допрос, исход которого после признания полицейского, был разумеется, предрешен. Наконец, солдатке «для памяти» дали несколько слабых ударов кнутом и отпустили с миром.
У столяра Адмиралтейства Никифора Муравьева было дело в Коммерц-коллегии, тянувшееся уже четыре года.
Заключалось оно в том, что подал столяр челобитную на англичанина, купеческого сына Пеля Эвенса, обвиняя его в «бое и бесчестии» и прося удовлетворения себе «по указам».
«Бой и бесчестье» эти произошли, конечно, от того, что Никифор, нанявшись работать у англичанина, часто загуливал, ревностно справлял все праздники, установил еще и свой собственный праздник — «узенькое воскресенье», т. е. понедельник, и тем крайне досаждал своему хозяину, у которого работа стояла.
И вот в одно прекрасное «узенькое воскресенье» Пель Эвенс, раздосадованный пьянством Никифора, расправился с ним по-своему: надавал добрых тумаков.
Обиженный столяр задумал отомстить англичанину судом и подал на него челобитную в Коммерц-коллегию, но решения своего дела ему пришлось ждать долго.
«Жившие мздою» чиновники не очень-то торопились, может быть, и потому, что купеческий сын Пель Эвенс частенько наведывался по своим делам в Коммерц-коллегию и успел уже задобрить их, а голый столяр не представлял для чиновников никакого интереса.
Так или иначе, но Никифор ходил год, другой, третий и, наконец, четвертый справляться в коллегию о деле, а оно все лежало под сукном. Столяр все не терял надежды на возмещение обиды и надоедал коллежским чиновникам своими визитами, а они только твердили, что «жди мол, решение учинят, когда дело рассмотрится».
И долго бы пришлось ходить Муравьеву таким образом, если бы не случилось неожиданного происшествия, которое его самого вовлекло в беду и заставило забыть об англичанине.
Уже на четвертый год своего мытарства пришел однажды Муравьев в коллегию и толокся с прочими в сенях, ожидая выхода какого-нибудь чиновника.
Вышел асессор Рудаковский. Муравьев подошел к нему с обычным вопросом.
— Ты зачем?.. Ах да, по делу с Эвенсом... Ну что ты, брат, шатаешься, брось ты это дело и ступай, помирись лучше с хозяином, право.
— Нет-с, никак невозможно. Что же, я четвертый год суда жду, а тут помириться!
— Ну, мне некогда с тобой разговаривать, не до тебя, — и чиновник скрылся.
Столяр остался в раздумье, уж не оставить ли все это? Удовлетворения не получишь, коли сам не заплатишь, а где же тягаться с купцом?.. Дай-ка попытаюсь еще припугнуть жалобой!..
И снова ждет Муравьев чиновника, который через некоторое время появляется.
— Ваше благородие! Я все-таки буду вас просить об этом деле...
— Ах, отстань ты, поди прочь, не до тебя...
— Ну коли так, то я к Анне Ивановне пойду с челобитной, она рассудит!
Чиновник остановился и строго воззрился на Муравьева:
— Кто такая Анна Ивановна?
— Самодержица...
Как же ты смеешь так предерзостно говорить о высокой персоне императрицы? Какая она тебе «Анна Ивановна», родная, что ли, знакомая? Да знаешь ли ты, что тебе за это будет?!
Чиновник рад был случаю придраться и наступал на столяра с угрожающими жестами. Никифор струсил:
— Так что же вы мое дело тянете? Ведь четыре года лежит! Аль вам получить с меня нечего, так и суда мне нет?
— А, так вот ты еще как! Хорошо! Слышали, как он предерзостно отзывался об Ее Величестве: я, говорит, к Анне Ивановне пойду!
Присутствующие замялись.
— Я тебя упеку! — разорался Рудаковский.
— Конечно, конечно, надо его проучить, мужика, — подхватил другой чиновник — Идите вы сейчас в Сенат и доложите Андрею Ивановичу Ушакову, он его проймет!
— Иду, иду, сейчас же! Я этого дела так не оставлю!
— Да что вы, господа, все на меня? Рады обговорить-то!..
— Не отговаривайся, все слышали твои речи!
Смущенный столяр хотел уйти, но его удержали.
— Нет, ты постой, куда улизнуть хочешь?! Вот я тебя с солдатами под караул отправлю! — кричал Рудаковский, и действительно, несчастного Муравьева отправили в Сенат.
На другой день столяр предстал в походной Тайной канцелярии пред очи Ушакова и, разумеется, заперся в говорении неприличных слов:
— Чиновник со злобы доносит, потому как они мое дело с англичанином четыре года тянут, а я помириться не могу и взяток не даю.
— Так что же ты говорил?
—— Говорил, как надлежит высокой чести: ее величеству, государыне Анне Ивановне, а не просто — Анне Ивановне... Рудаковский со злобы оговаривает.
— Позвать сюда асессора Рудаковского!
— Как он говорил об императрице?
— Весьма оскорбительно для высокой чести самодержицы — именовал ее, как простую знакомую, Анной Ивановной, без титула, подобающего ее персоне. Говорил мне в глаза и слышали его другие люди, коих могу свидетелями поставить.
— Ну! — обратился Ушаков к Никифору. — Признавайся лучше прямо, винись, не то огнем жечь буду!
Со злобы!.. Потому как...
— А, не признаешься! Поднимите его на дыбу!
— Винюсь, винюсь, ваше превосходительство! В забвении был, с досады, может, что и не так сказал, как надобно! Дело мое не решают, ну я и хотел постращать именем ее величества государыни, чтоб дело-то решили...
— Ну так чтобы ты никогда не забывал подобающей императорской персоне чести и уважения, мы тебя плетями спрыснем, — решил Ушаков.
Не искал с тех пор больше столяр Муравьев справедливости в судах.
* * *
Императрица Анна Иоанновна, скончавшаяся в октябре 1740 г., назначила своим наследником Иоанна сына Антона-Ульриха, герцога Брауншвейгского, и Анны Леопольдовны, внучки царя Ивана (брата Петра I).
Ко дню кончины императрицы Иоанну Антоновичу едва исполнилось два месяца, а потому за его малолетством по воле Анны Иоанновны был назначен регент. Им стал Бирон. Так что в управлении страной ничего не изменилось, и Тайная канцелярия могла свободно продолжать заниматься делами о болтливых старушках и энергичных солдатках. Но уже через месяц совершился дворцовый переворот, встряхнувший всю Россию. Бирона, сумевшего заслужить ненависть русских, свергнул фельдмаршал Б. Х. Миних, прославившийся победами над турками. Официальной регентшей была объявлена Анна Леопольдовна. Хотя Миних был тоже из немцев, от него все же ждали, что он разгонит курляндцев, плотной толпой заслонивших императорский трон от народа. И в первое время эти надежды как будто начали сбываться.
Миних Бурхард Христофор (1683 1767) — фельдмаршал. По происхождению немец. Командовал русской армией в войне с Турцией 1735-1739 гг., известен жестоким обращением с солдатами. Один из типичных иностранных политиканов, игравших активную роль в правящей верхушке России XVIII в.
С начала 1741 г. застенки Тайной канцелярии наполнились невиданными до сих пор колодниками, почти не говорившими по-русски. Это были курляндцы, ставленники Бирона, обвиняемые во всевозможных преступлениях, начиная от простых краж и кончая государственной изменой. Для допроса этой толпы иноземцев пришлось даже приглашать особых переводчиков, которых во избежание разглашения застеночных тайн держали в одиночном заключении.
Одним из первых допрашивался двоюродный брат герцога Бирона, носивший высокий чин капитана Преображенского полка. Ему было предъявлено крайне серьезное обвинение: по сведениям Миниха, он готовил переворот в пользу брата, предполагалось, что он хотел, отравив Иоанна Антоновича, обвинить в его смерти Анну Леопольдовну, заточить ее в монастырь и, опираясь на войска, провозгласить российским императором герцога Бирона. Обвинение это, конечно, было вздорное, потому что русские войска не поднялись бы на защиту захватных прав курляндца, но Миниху нужно было создать что-нибудь крупное, чтобы оправдать им самим произведенный переворот.