* * *
В конце XVIII в. Тайная экспедиция обзаводится уже довольно значительным штатом секретных агентов. Из краткой выписки о расходах на эту агентуру в 1800 г. мы узнаем о некоторых: это корнет Семигилевич, получавший 400 рублей в год, майор Чернов с тем же жалованьем и ряд агентов, получавших деньги за выполнение отдельных заданий конторы: Дельсоль, переводчик московской полиции, «Люди при Несловском и Ясинском находящиеся, получавшие по 10 рублей» за доставленные сведения. В этой же выписке имеется пункт о расходах «по особо порученным от Его Императорского Величества секретным делам, касательно некоторых людей по разным губерниям», за которыми, несомненно, скрывалась и секретная агентура.
Тайная экспедиция к концу XVIII в. недалека была от превращения в специальное учреждение, занимающееся исключительно политическим розыском и борьбой с политическими преступлениями.
Поручик Семеновского полка Алексей Петрович Шубин, потомок елизаветинского «сержанта-фаворита» Шубина, проснулся в самом скверном расположении духа и с головной болью после вчерашнего кутежа. Накинув халат, поручик кликнул камердинера и спросил кофе. На подносе вместе с кофе камердинер принес два письма.
— Кой там еще черт! — проворчал хриплым голосом поручик и порывисто сорвал печать с одного пакета. Это было приглашение товарища-офицера о подписке между семеновцами на ужин «с дамами». При этом сообщалось, что по случаю предстоящего полкового праздника затевается особенное пиршество. «Вообще ты в последнее время, — говорилось в письме, — редко появляешься на товарищеских пирушках. Скуп стал или заважничал. И то, и другое нехорошо относительно товарищей и может быть истолковано ими в худую сторону. Предупреждаю тебя по-дружески. Подписные деньги можешь внести хоть сегодня, но никак не позже трех дней».
— Черт подери! Этого недоставало! — зарычал поручик. — Где я возьму эти деньги. И так кругом в долгу, кредиторы наседают!
Другое письмо было от отца:
«Любезный сын Алексей! Я с прискорбием замечаю, что ты, не внимая советам родителей, ведешь в Петербурге жизнь развратную и разорительную. Такое непокорство твое весьма огорчительно нам, а наипаче потому, что ты оказываешь мне дерзость и неуважение и словесно, и письменно. Ты пишешь, что гвардейская служба требует больших расходов, а я скажу тебе, что сам служил поболе твоего и знаю, что с умом можно жить на те деньги, что мы с матерью посылаем тебе. Все же твои долги я заплатить не могу и объявляю, что с сего времени ты не получишь от меня ни денежки сверх того, что я посылал, и долговые расписки твои платить не буду. Времена нынче тугие, хлеба недород, да и скотский падеж был у нас, и я продал двадцать душ без земли на вывод генеральше Зинаиде Федоровне...»
Поручик злобно фыркнул и, не дочитав письмо, швырнул его на пол.
— Ах я несчастный, несчастный, — шептал он, склонившись над столом. — И что он, старый дурак, не уберется! — вдруг вскочил поручик с места. — Давно ему бы пора на покой, а он кряхтит как кикимора над деньгами... Не даст, ни гроша не даст, коли уж сказал, — рассуждал поручик, ходя из угла в угол. — Вот беда-то настоящая пришла! Нужно что-нибудь придумать, вывернуться, а то хоть в отставку выходи'
Поручик глубоко задумался.
Через час он, гремя саблей, уже спускался с лестницы, сел в дожидавшуюся у подъезда линейку и поехал «обделывать дела», чтобы не ударить лицом в грязь перед товарищами, которые уже начинали поговаривать что-то о скупости и заносчивости.
Поручик знал, что это значит, понимал, что тем самым ему дается косвенный намек на отставку или перевод в армию, и самолюбие его страдало неимоверно. Молодой и гордый, Шубин не мог допустить мысли о переводе в армию...
— По бедности!.. — шевелилась в его голове неотвязная мучительная мысль. — Скажут «коли ты нищий, так чего совался в гвардию, не марал бы мундира».
Поручик велел кучеру остановиться у модного портного, где заказывала себе платье вся военная знать, и вошел туда. Добрый час он бился с хозяином, убеждая поверить в кредит и уверяя, что через две недели получит «со своих земель» чуть ли не сотни тысяч, и, наконец, уладив кое-как дело, весь красный и злой, вышел из магазина. Предстояло еще труднейшее: достать денег.
Около гвардейских офицеров всегда трется орава разных ростовщиков, готовых за огромные проценты ссудить несколько сотен рублей, но для Шубина и этот источник был почти совсем закрыт. Он задолжал уже всем и никому не платил как следует, да, кроме того, чуткие ростовщики пронюхали, что поручик беден, а отец его не платит долгов сына, владея незначительным имением.
Он знал это, понимал, какое унижение должен будет вынести, уговаривая иудеев ссудить ему двести-триста рублей, и все-таки ехал, гонимый фатальной необходимостью «поддержать честь гвардейского мундира».
У одного из подъездов на Большой Морской Шубин остановился и отправился к одному «благодетелю», занимавшемуся ростовщичеством негласно и не от своего имени. Тут поручику пришлось пустить в ход все свое красноречие и всю дипломатию, и через два часа лжи и унижения он добыл драгоценные двести рублей, дав заемное письмо на четыреста.
С облегченным сердцем сел поручик на дрожки, чтобы сейчас же истребить добытые деньги. Подписная сумма была внесена, и через некоторое время поручика можно было видеть в модном ресторане весело кутившим среди офицерской молодежи.
— Черт возьми, господа, а не устроить ли нам завтра вечером катанье и жженку? — сказал кто-то из офицеров.
— Отлично, господа! Прихватим дам! — подхватили другие.
Кошки скребли на душе у поручика. Мысль о будущем он старался гнать как можно дальше.
На другой вечер окна ресторана, где шел кутеж офицеров, гремели от восхищений и тостов, а на скрещенных шпагах пылали головы сахара, облитые ромом. Роскошная белокурая француженка, любовница одного из участников, вся раскрасневшаяся от выпитого вина, разливала пылающую жженку из большой серебряной чаши по стаканам...
Неприглядное «будущее» далеко-далеко исчезло из глаз Шубина под обаянием ароматного и возбуждающего настоящего...
В приятном полузабытьи он ехал домой. Уже совсем рассвело. Войдя в комнаты, он бросился на постель, но ему под руку попалось письмо отца, полученное вчера, и поручик с яростью разорвал его на мелкие клочки...
Прошло время. Друзья стали замечать: поручик Шубин стал часто задумываться и даже в приятельской компании иногда отвечал невпопад, вызывая взрывы смеха и шутки.
— Влюбился ты, что ли? — спрашивали товарищи.
— Нет, господа, он выдумывает новую машину!
— Вернее всего, что влюбился, господа! Я за ним кое-что замечаю: с недавнего времени он что-то томно посматривает на одни окна.
Шубин при этом приободрялся и старался казаться веселым, но скоро тайная дума снова овладевала им...
— Скажи, пожалуйста, в самом деле, — обратился раз к нему его товарищ по полку — полковой адъютант Полторацкий, — с чего ты так рассеян и задумчив? В самом деле влюбился?
— Ах, Костя, — отвечал Шубин, — у меня есть важная причина задуматься... И ты бы на моем месте задумался!
— Черт возьми! Вот никогда бы не задумался, а обрубил бы сразу: влюблен — женись, не отдают — силой увези!
— Совсем особого рода обстоятельства! Самые необыкновенные... я уверен, что тебе и в голову не придет догадаться.
— Да что такое? Ты меня интригуешь! Расскажи, пожалуйста!
Шубин замялся, но Полторацкий начал приставать к нему, прося посвятить его в тайны своих дум о необыкновенных обстоятельствах.
— Тут, брат Костя, такая история, что волосы дыбом встанут, как услышишь! — говорил Шубин с расстановкой. Полторацкий рассмеялся:
— Ну, братец, я чувствую уже, как моя фуражка на голове шевелится! За большого же труса ты меня считаешь!
Они подошли к квартире Шубина.
— Зайдем ко мне, я тебе все расскажу. Только дай слово сохранить все в тайне!
— Даю слово, — ответил Полторацкий, не зная, в шутку или серьезно говорит товарищ.