Правда, примирение произошло довольно быстро, однако Джен уже поняла, что ее спокойной жизни пришел конец. И действительно, когда через две недели она обнаружила, что никакой беременности у нее нет, с ней случилась самая настоящая истерика.
— Слушай, забудь на время о своей навязчивой идее, ладно? — кричал Пол как‑то вечером, когда Джен хотела заняться любовью только потому, что день был максимально благоприятным для зачатия. В ответ на ее упреки он, громко хлопнув дверью, выскочил из дома и уехал к отцу, где основательно напился.
У Джека как раз в это время появилась новая любовница — актриса, о которой критики дружно заговорили примерно месяц назад, и их фотографии появлялись в газетах чуть ли не ежедневно. Джек по‑прежнему мечтал, чтобы сын стал его партнером в торговом бизнесе, но Пол об этом и слышать не хотел. Его бесило, что все от него чего‑то хотят, и в результате он чуть не поругался и с отцом.
Аманда по‑прежнему пребывала в депрессии. В сентябре Джен и Луиза снова попытались уговорить мать отправиться в путешествие, но все было напрасно — Аманда наотрез отказалась куда‑либо уезжать и развлекаться. Между тем ее состояние внушало сестрам серьезные опасения. За лето Аманда потеряла почти четырнадцать фунтов и выглядела изможденной, но ее это как будто вовсе не волновало. Она думала и говорила только о своем покойном муже. Даже на дочерей Аманда почти не обращала внимания, словно душой она уже отправилась в тот мир, где ждал ее Мэттью.
И в конце года она пребывала все в том же состоянии, и сестры по‑настоящему заволновались.
— Нужно срочно что‑то делать, — сказала однажды Джен в телефонном разговоре с Луизой, состоявшемся недели через две после Дня благодарения. Сам праздник прошел просто ужасно. За столом Аманда не съела ни кусочка и все время плакала. Даже дети Луизы, которых по случаю праздника привезли в особняк в Бель‑Эйр, смотрели на бабушку с испугом и ни за что не хотели ее целовать, когда настала пора прощания.
— Я больше не могу этого выносить, Лу. Это какой‑то кошмар! — сказала Джен с отчаянием в голосе.
— А может, нам просто оставить ее в покое? — бесстрастным голосом предложила Луиза. — Раз она хочет весь остаток жизни проливать слезы по папочке, почему мы должны ей мешать? Кто мы, в конце концов, такие, чтобы решать, что для нее лучше, а что хуже?
— Мы ее дети, — напомнила Джен сердито. — Лично я не собираюсь спокойно смотреть, как мама медленно убивает себя. Ты сама видела, какой она стала — в гроб краше кладут! Нет, я считаю, что она должна взять себя в руки. Надо ее как‑то уговорить…
— Вот ты и придумывай, как ее уговорить. Меня она все равно не станет слушать. Ты ходила у нее в любимицах, так что к тебе она, может быть, и прислушается. И все равно я считаю, что наша мать имеет право сама решать, как ей жить, так что на твоем месте я не стала бы подмешивать ей таблетки в томатный сок. Так ты ничего не добьешься.
— Послушай, Лу, разве ты не видишь, мама уже стоит одной ногой в могиле! — возмутилась Джен. — Неужели тебе все равно, что с ней будет? Это же очевидно — она сдалась, сломалась. Да, мама жива, но у меня такое ощущение, что она умерла вместе с папой.
— Лучше бы она умерла вместе с папой, — зло бросила Луиза и надолго замолчала. — Я не знаю, что тебе сказать, Джен, — выдавила она наконец. — В конце концов, наша мать взрослая женщина, а я не психиатр. И, откровенно говоря, меня начинает мутить, когда я вижу, как она жалеет себя. Ведь она плачет не по отцу, а по своей загубленной жизни. Мне не хочется ни видеть, ни слышать ее, пока она такая, а другой она, наверное, уже не может быть. Ей нравится та роль — жалкая роль, надо сказать, — которую она сейчас играет. Неужели ты сама не видишь, что наша мать считает себя виноватой в том, что отец умер, а она — нет. И она наслаждается этим! По‑моему, это просто омерзительно, но мешать ей я не собираюсь. Быть может, она по‑своему счастлива.
— И все равно я не допущу, чтобы мама свела себя в могилу, — упрямо повторила Джен.