– Ну? – спросила Лина с кухонного порога. – Чего ты разоралась? Ты и без меня знаешь, что это такое. И с каких это пор ты по моим сумкам шаришь?
– Я не шарю, – бросила Нелли с надменностью графини, которую недавно играла в костюмном фильме. – Нечаянно зацепила, она и выпала.
– И что тебе неясно? – столь же насмешливо продолжала Лина.
– Да ты с ума сошла! – завизжала мать, забыв про графиню. – Живо на аборт! Мало тебе одного байстрюка?
Лина больше не слушала, глядя на мать с отвращением, доходящим до тошноты. И почему ее считают красавицей? Ну высокая, ну ноги длинные… И больше ничего.
Нелли в последнее время сильно сдала позиции. Ее стало разносить. Она сидела на «освенцимских», как говорила Лина, диетах, качалась на тренажерах, чуть где целлюлит, бежала на липосакцию. При этом вид у нее был, решила Лина, как у полуобглоданной курицы. Появляться в бикини больше нельзя: липосакция вырыла борозды на животе и на бедрах. Их разминали, разглаживали, массировали, полировали, но это не больно-то помогало.
Сзади на шее появилась выраженная холка. Один врач сказал, что это климактерический горб, и Нелли разоралась, устроила истерику, требовала, чтобы его уволили. Больше в ту клинику не пошла, сказала, что ноги ее там не будет. Но холка от этого нисколько не уменьшилась.
Однако еще страшнее, казалось Лине, выглядело лицо. Это убитое ботоксом лицо оставалось неподвижным даже в минуты сильного волнения. Как воском залито. Никакой мимики. И это актриса?! Лина считала, что из всего мирового репертуара ее матери больше всего подходит роль Франкенштейна. Можно утверждать без проб и без грима.
– Я не дам разводить тут детсад! Это мой дом!
– Корсакова не тревожит по ночам?
Выпад подействовал: Нелли замолкла, злобно уставившись на дочь.
Их квартира когда-то принадлежала знаменитой оперной певице Корсаковой. Чего только о ней не рассказывали, кого только не записывали ей в любовники! И Сталина, и Берию, и каких-то маршалов… Впрочем, Берия тоже был маршалом. Ну так еще парочку до кучи.
Корсакова дожила до весьма преклонного возраста, похоронила всех своих домработниц и приживалок. А когда она – дряхлая и беспомощная – осталась совсем одна, к ней, рассказывали недоброжелатели, и втерлась в доверие молодая да ранняя Нелли Полонская. Клялась, что будет ухаживать, как за родной матерью. С мужем фиктивно развелась и сумела-таки прописаться в квартире Корсаковой.
В результате выжившая из ума и полуослепшая старая певица подписала какую-то бумагу да и отправилась в Дом ветеранов сцены. Нелли задурила ей голову, сказала, что отправляет ее в санаторий на месяц, только забрать подопечную из «санатория» забыла. Там Корсакова вскоре и умерла, а ее сказочные старинные драгоценности, антикварная мебель и, главное, сама квартира – роскошная квартира в сталинском небоскребе на Котельнической набережной – перешли к молодой наследнице.
Нашлись энтузиасты, желавшие оспорить завещание. Сколотили инициативную группу, ходили куда-то, ходатайствовали, рассылали бумаги… Хотели превратить квартиру в мемориальный музей. Опасность грозила только с одной стороны: государство охотно присвоило бы золото и драгоценности, не говоря уж о квартире. Но Нелли нашла ловкого адвоката, и он объяснил восторженным почитателям таланта Корсаковой, что оспорить завещание можно лишь в том случае, если оперную диву официально признают невменяемой. Она уже мертва, освидетельствовать ее невозможно, да и нужна ли ей столь сомнительная посмертная слава? Энтузиасты отступились.
Лина тогда была еще совсем малышкой и ничего этого не знала, но история аукнулась, когда ей исполнилось уже лет двенадцать. Они пошли всей семьей в Большой театр на премьеру, и в антракте произошла безобразная сцена: какая-то восьмидесятилетняя старуха, страшная, как ведьма, даже с торчащим зубом, отхлестала по щекам ее мать.
– Это тебе за Калю! – кричала она.
Калей – Калерией – звали певицу Корсакову.
Нелли в ответ обозвала страшную бабку «ненормальной сырихой».
Сырихами когда-то называли безумных поклонниц Козловского и Лемешева. Рассказывали, что одна из них, увидев, как Лемешев купил в Елисеевском магазине триста грамм сыра, тут же купила такого же сыра и съела, не отходя от прилавка. Форма истерии. Отсюда и название пошло – «сырихи».
Эту историю двенадцатилетняя Лина уже знала. Козловский и Лемешев сошли со сцены задолго до ее появления на свет, однако сырихами – и даже сырами, потому что были и мужчины, – стали называть любых энтузиастов оперно-балетного искусства. Но она не понимала, какое отношение «ненормальная сыриха» имеет к Нелли.