– Красотами нашими любуетесь, Юрий Валентиныч? – услышал он у себя за спиной и вздрогнул от неожиданности: настолько полным, глубоким было здешнее безлюдье и безмолвие, усиленное шумом волн.
Капитан пограничного катера незаметно подошел к нему и смотрел теперь такими внимательными, такими почему-то уважительными глазами, что Юре даже неловко сделалось. И отчество еще запомнил…
– Да, – кивнул он. – Больной ваш готов к транспортировке, вот-вот вертолет будет. Любуюсь пока.
Он словно оправдывал перед капитаном свой дурацкий промах с вертолетом, хотя тот ведь и не догадывался ни о чем.
– И правда, красиво у вас, – чтобы избежать неловкого молчания, произнес Юра. – Не скучаете здесь?
– Да нет, – пожал плечами капитан. – Привыкли, чего ж скучать. Я сам сахалинский, из Холмска, после училища погранвойск сюда вернулся, супруга курильская, с Шикотана у меня.
– Что же пьют-то у вас тогда? – хмыкнул Юра. – Раз, говорите, не скучают? Это надо так нажраться, чтоб со скалы лететь, как мешок с костями!
– Да я же за всех и не говорил, за себя только, – возразил капитан. – Конечно, кто и скучает, а от скуки как не поддать?
Видно было, что ему неинтересно говорить на эту тему: глаза стали скучные.
«Что это я, в самом деле? – устыдился Юра. – Волга впадает в Каспийское море?»
– Мы же работаем тут, не гуляем, – сказал капитан, и вдруг глаза его оживились, сверкнули в тени длинных ресниц. – А вообще-то, конечно… – словно размышляя, говорить ли, протянул он – и все-таки сказал: – А вообще-то, конечно, один только есть секрет, как никогда и нигде не скучать!
– Какой же? – удивился Юра. – Извините, вас как зовут? – спросил он. – Я, когда плыли, отчество ваше не расслышал…
– Костя меня зовут, Костя Береговой. Но это неважно! Так вот, секрет какой. – Он вопросительно посмотрел на Гринева, как будто проверяя, интересно ли тому слушать, не посмеется ли этот хмурый доктор над его заветным секретом. – Секрет простой – творчество!
Это было сказано с таким серьезным, таким тщательно сдерживаемым пафосом, что грех было бы улыбнуться. Юра и не улыбнулся, вглядываясь в смущенное лицо капитана Кости Берегового.
– Как же – творчество? – переспросил он. – Это что же, картины писать, музыку?
– Почему обязательно музыку? – пожал плечами Костя. – Для музыки слух нужен особый, а он не у каждого есть. И картины тоже – уметь надо, не каждый умеет. Хотя пацаночка моя, между прочим, проявляет к этому делу талант! А самой пять лет всего. Но не обязательно ведь такое творчество, что учиться надо, вот я к чему веду! Творчество – оно же вообще… Я, например, сначала очень историей Сахалина увлекался. Монерон же наш – знаете? – в честь француза Монерона назван, который в кругосветной экспедиции Лаперуза участвовал еще в конце восемнадцатого века, первым увидел этот остров. Ну, и других много интересных сведений. И все-таки мне этого было мало! – Он снова бросил на Юру быстрый, проверяющий взгляд. – Мне, понимаете, мало было только узнавать, а хотелось обязательно самому… И тогда я взял и попробовал писать стихи. – Он помолчал. – Может, конечно, и ничего особенного, так себе стихи, хотя и в областной газете потом публиковали… Но для меня даже неважно было, хорошие они или плохие, на чужой взгляд, понимаете? Для меня то было важно, что со мной самим происходило, когда я их стал писать… Не курите, Юрий Валентинович? – спросил он.
– Курю, – кивнул Юра, доставая пачку «Мальборо» из кармана комбинезона и протягивая Береговому. – Только уж меня зовите тоже по имени.
– Ну, и меня тогда на «ты», – кивнул Костя, тоже доставая сигареты. – Так вот, я еще камешками увлекался. Агаты собирал на отмелях, сердолики, янтарь. У нас тут аметисты даже есть! Интересно очень их искать, многие собирают, знаете? – Юра кивнул. Поисками и шлифовкой полудрагоценных камешков действительно увлекалось множество людей на Сахалине, настоящие фанаты этого дела попадались. – Ну вот, а когда я стихи начал писать… Не поверите, даже с камешками все стало по-другому! Серый он сначала, мутный, а распилишь его – мама дорогая! Такой чистый срез, целый день можно рассматривать. Я, помню, про один агат подумал: как глаза у женщины, у очень красивой, необыкновенной такой и загадочной женщины, в которую ты, например, влюблен и век готов в ее глаза смотреть… А ведь весь же берег такими камнями усыпан! И как же тут стихи не написать? Ты сам-то ничего такого не пробовал? – неожиданно спросил он. – Рассказы, может?
– Нет, – наконец улыбнулся Юра. – А почему ты решил?
– Ну, Чехов же писал, а он тоже был доктор, и на Сахалин к нам тоже из Москвы приезжал.
– Нет, Костя, – по-прежнему улыбаясь, покачал головой Гринев. – И врач я тоже, и на Сахалин из Москвы приехал, но рассказов не пишу.
– Жалко, – сочувственно заметил Костя. – Но, с другой стороны, у тебя работа такая – не смотритель на маяке, сильно-то не заскучаешь. Летит, – прислушался он – казалось, к шуму волн. – Собирайся, Юра, сейчас садиться будет. Как Егорыч наш, скоро оклемается?
– Не скоро, – ответил Гринев уже на ходу. – Довезти бы его поскорее. Пока-то он ничего, но все может быть. Время дорого! – Остановившись на минуту, он достал из кармана «Мальборо», шариковую ручку и записал на сигаретной пачке номер телефона. – Ты в Южном бываешь, Костя? Звони, как будешь. Хочется стихи твои почитать, если дашь.
Теперь и он слышал гул вертолета, а вскоре и увидел его в низком небе над проливом.
В полумраке кабины постанывал, придя в сознание, смотритель маяка Егорыч, тихо всхлипывала его жена Тася.
Юра смотрел в тускловатый иллюминатор, как уменьшается, падает вниз одинокий остров Монерон, все берега которого усыпаны агатами, похожими на глаза любимой женщины.
Глава 4
Ни за что он не отказался бы от ночных дежурств в больнице.
Заведовать отделением – это, в конце концов, и не обязательно, без этого начальственного поста вполне можно обойтись. Но не стоять у стола в операционной, не чувствовать в себе той особенной собранности, которая только там и бывает, – от этого отказаться было бы невозможно.
Да и необходимости не было отказываться. Семь ночей в месяц – вот уже и ставка дежуранта, а семь ночей в месяц от отряда оторвать нетрудно, не один он там врач. А других дел, от которых надо было бы отрываться, у Гринева, собственно, и не было…
После пятничного дежурства он задержался утром, чтобы посмотреть своего давешнего Лазарева, которому неделю назад пришлось ампутировать голень. Рабочий с рыбозавода Лазарев врезался в дерево на мотоцикле ночью на проселочной дороге, долго лежал, пока доставили его в больницу, рана была вся в грязи и разлившемся бензине. Сразу было понятно, что ногу сохранить не удастся, и хорошо еще, если обойдется без осложнений.
У Лазарева всю неделю держалась температура, и Гринев хотел сам посмотреть, в чем дело.
В перевязочной работала не Люся, и это было хорошо. Плохо было, что перевязочная сестра, кажется, была та самая девочка из медучилища, о которой говорил Рачинский. Между высокой марлевой повязкой, закрывающей ее рот и нос, и низко надвинутой на лоб круглой шапочкой блестели большие, черные, восточного разреза глаза. Выражение полускрытого лица определить было невозможно, но сестричка была крошечная, даже не очень высокому Юре по плечо, смотрела на него снизу вверх, и поэтому казалось, что смотрит она благоговейно.
– Давно работаете? – вздохнув, поинтересовался Гринев.
– Месяц, – прошелестело из-под повязки. – Вернее, месяц и одну неделю.
– Юрий Валентинович Гринев, – спохватился он. – А вы?
– Оля. Оля Ким. А я догадалась, что это вы.
– Что ж, давайте работать, догадливая Оля Ким, – сказал Юра. – Вы Лазарева из пятой палаты перевязывали уже?
– У которого нога ампутирована? Да, – кивнула Оля. – Уже два раза. Он очень беспокойный и все время матом ругается во время перевязки.
– Ну, мы ему сегодня не разрешим при девушке матом ругаться, – не удержался от улыбки Гринев.