Шесть часов продолжался этот митинг, и половина времени ушла на то, чтобы доказать, что, хотя я от Бессарабии, но я не товарищ Пуришкевича и Крупенского. И, конечно, никаких результатов от этого митинга ожидать не приходилось.
Когда нужно было голосовать резолюцию, то огромным большинством голосов прошла большевистская, а за нашу подняли руки пятнадцать или шестнадцать солдат. Провал был полный.
И даже некоторые удачи не слишком нас радовали. Например, нас послали в тот самый Второй Балтийский флотский экипаж, который когда-то был ареной моей деятельности. И меня узнали. И то обстоятельство, что я там вел пропаганду еще до революции, имело свой вес. Меня не только выслушали, но выслушали с интересом. И я, как и товарищи мои, которые приехали со мной, употребил все усилия, чтобы доказать матросам, что они не должны выходить в день Учредительного собрания. Если они не хотят поддержать, то они, во всяком случае, не должны присоединиться к тем частям, которые будут, наверное, разгонять демонстрацию. И вот представьте себе, что матросы после митинга, длившегося восемь часов, вынесли резолюцию: пятого января на улицу не выходить. Когда об этом узнали большевики, то через час туда приехали Дыбенко, Володарский и Коллонтай, но было уже поздно, им не удалось переломить настроение. Так Второй Балтийский флотский экипаж не вышел пятого января. Но, повторяю, радоваться было нечему, потому что в это время большевики делали все приготовления для разгона демонстрации.
И вот утром пятого января в двенадцать часов должно состояться открытие Учредительного собрания. Мы собрались все в девять часов утра в ресторане на Кирочной улице, и там были сделаны последние приготовления. И затем мы двинулись к Таврическому дворцу. Все улицы были заняты войсками, на перекрестках стояли пулеметы, город походил на военный лагерь. К двенадцати часам мы пришли к Таврическому дворцу, и перед нами скрестили штыки караульные. Началась перебранка, почти кончившаяся дракой, потому что нас не пускали, а мы лезли. В это время прибежал комендант дворца Благонравов, который сказал солдатам, чтобы нас пропустили, и объяснил, что мы не можем войти в зал, потому что там еще не кончены приготовления. Мы столпились во дворе, прекрасно понимая причины этой задержки. Причина была простая - с девяти утра колонны манифестантов двинулись от петербургских пригородов к центру. Манифестация была очень большая, по тем слухам, которые до нас доходили (почти каждую минуту кто-нибудь прибегал), было свыше ста тысяч человек. В этом отношении мы не ошиблись. И некоторые военные части тоже шли в толпе. Но это были не части, а скорее отдельные группы солдат и матросов. Их встретили специально посланные против толпы отряды солдат, матросов и даже конников, и когда толпа не захотела расходиться, в них начали стрелять. Я не знаю точного количества убитых и раненых, но мы слышали, стоя во дворе Таврического дворца, трескотню пулеметов и оружейные залпы. Помню, что кто-то прибежал и сказал, что убит депутат Логинов, крестьянин из Тверской губернии. К трем часам все было кончено. Несколько десятков убитых, несколько сотен раненых, демонстрация была разогнана, Учредительное собрание можно было открыть. В три часа дня, зная, что дело кончено, потому что помощи ждать неоткуда, мы вошли в Таврический дворец и разместились в зале. В министерской ложе, развалясь в кресле, подчеркивая своей позой все презрение к Учредительному собранию, сидел Ленин. У него было утомленное желтое лицо. Швецов, как старейший депутат, взошел на трибуну и объявил об открытии. В это время к нему бросился Благонравов и начал его толкать, повсюду матросы и солдаты, заполнявшие зал и хоры, начали щелкать ружьями, курками, а Крыленко так бил кулаком о пюпитр, что раскровянил себе руку. Поднялся совершенно невероятный шум, Швецова оттолкнули, на трибуну вошел Свердлов, который был председателем Исполнительного комитета Советов, и заявил, что от имени Советского правительства он открывает Собрание.