А эпидемия браков с молодайками, а закрытые вечеринки, а эллинги-яхтинги… Какая уж тут затхлость, - сплошные гедонистические практики, жажда жизни, экстрим с адреналином, вторая (а то и третья) молодость, спасибо тренду. «Госслужба» - самый активный потребитель спортивно-оздоровительно-досуговых услуг (по преимуществу класса luxury), и присутствие в ней - вернейший способ причаститься тому лайф-стайлу, который воспевает Д. Губин. Есть, конечно, и манкирующее меньшинство, но оно погоды не делает.
Возжелает средний пенсионер вкусить «цивильности», на пути встают два ухмыляющихся мурла - дресс-код с фейс-контролем. Мента, чиновника, пожарника и санинспектора привечают в любом злачном месте, - а вдову Андрея Синявского, писательницу Марию Розанову средь бела дня вышвырнули из обычнейшей кофейни на Пушкинской площади - с объяснением «стариков пускать не велено». Думается, дело не только в возрасте, а еще и в том, что в глазах охранников Марья Васильевна - «не дама». В обсуждаемом «Кофетуне» можно встретить любую гопоту, но немолодость плюс недамскость - это чрезмерно. Наверняка была она, как обычно, в платье «кантри» веселого ситца и собственного производства, очки, пучок, ноль косметики, трость в руке - в общем, ни одного видового признака богачки или «интуристки», и посчитали ее за babka, прущуюся не в свои сани, а что она с Парижу - у ней на лице не написано. Владельцы и охранники кафе, наверное, тоже люди передовых взглядов, они тоже считают, что уважать старость за то, что она старость, - жирно будет. Уважение надо заслужить.
III.
Воспроизводство старости - воспроизводство среды, уклада и ресурса. Медленное время в замкнутом пространстве (городок, район), донашиваемые вещи, жизнь почти впроголодь, ограниченный круг общения, отчуждение детей… Но и в некоторой идеальной России babushkas останутся, - пока будут русские, не умеющие «жить для себя» (не умеющие жить вообще), а это порода неистребимая. Дай им возможность пожить «в свое удовольствие» - они ее не возьмут. Русские старики действительно физически гаснут от праздности; для большинства из них пенсия означает переход на другую работу - облегченную профзанятость или домашние труды (заботы о роде и саде), или, как упоминалось выше, труд физического выживания (поиск дешевого масла и хождение по поликлиникам).
Но: Эйфелеву башню посмотреть, завести сердечного дружка, сходить в ресторан - это можно, а вот «колбаситься в клубе» в 70 лет русский пенс может разве что в болезненном припадке публичного одиночества. Ему это чуждо, неорганично и совсем не в кайф. У него другие радости: мемуары и теплица, телевизор и пикейножилетство, балконное созерцание и ПСС А. П. Чехова.
Все не как у людей.
Надо переформатировать.
IV.
Мы знаем, какими мы не хотим быть.
Но не знаем, какими мы будем.
«Смолоду охотою, а под старость перхотою», как сказано у Даля. Мнишь себя насмешливой старухой с пахитосками, окормляющей охотничьими рассказами почтительную правнучатую молодежь, - а очнешься в дурке в мокрых объятиях товарища Альцгеймера. Или загадаешь ближнему «могучую уитменовскую старость», - а встретишься с маразматиком, облученным тремя микроволновками, и он прибьет тебя костылем просто так, без идеи, скучно и совсем неталантливо.
Полномочий у нас, в сущности, немного. Воспитать детей такими, чтобы они не были способны презирать ни советский, ни постсоветский тип старости, потому что старость не может быть презираемой по умолчанию, как не могут быть презираемыми детство или одиночество; чтобы ни в двадцать, ни в сорок они не мучились нашей социальной значимостью или никчемностью и не ставили бы нам оценок, а любили бы и понимали нас просто за то, что мы их любили и понимали. Что-то, может быть, вроде милосердия - без прайс-листа в глазах и без бухгалтерии в сердце.
А на хлесткое обещание проезжантов: «Я приду плюнуть на ваши могилы» - можно ответить только ласково: приходите, пожалуйста.