Четверг, 11 июня 1925 г.
Не с того конца (Комсомолец и семья)
В прошлые годы (1918-20 особенно) нередки были случаи, когда из зажиточной семьи уходил сын или дочь. Уходил в тот лагерь, против которого боролись его родители и весь класс, к которому они принадлежали. Уходил потому, что за «комсомольский билет», за «безбожие» им не было дома житья, потому что их за это преследовали, травили и т. д. Но за последнее время здесь положение изменилось. Для начала приведем очень характерный пример. К нам поступило письмо следующего содержания: «Сын мой - активный комсомолец, всей душой преданный революции и коммунизму юноша. Он очень нервный и не знающий компромиссов человек. Я ему во всем сочувствовала, и только боязнь за его некрепкое здоровье заставляла меня просить поберечь себя. В одно утро он заявил, что уходит из дому. Это бы еще полбеды. Но он порвал окончательно. Он не взял своих же теплых вещей, он при встрече с родителями переходит на другую сторону, опуская глаза и отвертываясь. Считает себя вправе оскорблять родителей за то, что они ему присылали его старые вещи. Я очень тяжело больна. Большим облегчением было бы для меня, если бы любимый мною сын пришел навестить меня и посидел со мной хоть полчаса. Ведь это не материальная зависимость, как может он бояться, что станет от этого посещения худшим ленинцем, чем он есть. Неужели найдутся коммунисты, которые оправдают комсомольца, не признающего возможным для себя изредка видеть родителей, которым мучительно больно чувствовать себя одинокими и забытыми своим сыном.
А. Венская
Мы не будем вдаваться в отдельные детали письма. Но нужно поставить вопрос в общем порядке. Плох будет тот комсомолец, который подпадет под влияние своих родителей, враждебно относящихся к партии, Союзу, Советской власти. Но неверно будет полагать, что каждый комсомолец обязательно должен порывать со своей семьей, а тем более с семьей, которая вполне наша, которая не является нашим политическим врагом. Письмо т. Венской показывает нам, что здесь родители выступают в роли вполне общественно-сознательных граждан, обращающихся за советами не к мнению «кумушек-голубушек», а к нашему, комсомольско-партийному, общественному мнению. Мы вовсе не думаем становиться в позу «благонравного» папаши и запрещать комсомольцу разрывать с семьей. Но большой нелепостью было бы думать, что лучшим доказательством своей преданности Комсомолу является разрыв со всей семьей только лишь потому, что эта семья не принадлежит к рабочим или крестьянам по происхождению. Задача комсомольца в семье - бороться с мещанской рухлядью, будить общественное сознание у своих близких, осуществляя этим в конечном счете на деле одну из своих комсомольских обязанностей.
Е. Лавров
Комсомольская правда № 7
Вторник, 2 июня 1925 г.
Герой комсомольских дней
Мы пришли и организовали кустовой комитет. Желтая тень блудила по лицу Гриши от раннего труда, а сухая трава шелестела в степи. И было в степи неспокойно. Но мы совершили пешком эту переброску и в руках принесли полотняные портфели. Там лежали большие мандаты и маленькие куски хлеба. - Гриша, - сказал я, - поищем, кто тут за главного. - Поищем, - равнодушно пискнул Гриша, мой маленький спутник. И мы нашли председателя, который спал на каменной завалинке, не чуя, как куры клевали капусту в его бороде. - Нам, папаша, нужен дом, - сказали мы председателю. Тогда он пожаловался, что буржуи не выходят из казенного дома, а дом хороший. И мы пошли выселять буржуев, прямо с места в карьер. - Что вам нужно, детки? - спросила нас хозяйка. И она стала в дверях, а бока ее поплыли по притолокам. - А мы пришли выселять вас, тетенька, - сказал я беззаботно. Старуха начала пятиться и лезла спиной на верхний этаж, ступеньку за ступенькой, а мы лезли вплотную за ней. На верхнем этаже она отказалась выселяться. - Мазурики вы! - кричала она, - лешие, молокососы, да знаете ли вы, что в этих стенах десяток молодоженов из нашей семьи спали свою первую ночь. Не пущу. Тогда Гриша скромно сказал: Давай, покатим сами барахло. Мы стали на табуретки и поснимали осторожно картины со стен, и выкатили их, потом столы, буфеты и гардеробы. После этого старуха начала нам помогать и сняла иконы. И потом сразу в этой тихой станице пошло такое, что самая блестящая стариковская плешь не ведала этого на пути своего облысения. Старый дом, где было столько брачных ночей, запел на улицу открытыми окнами славные комсомольские песни, на свою последнюю золотую свадьбу. А мы венчали крестьянских парубков с новой женой, под штампом Госиздата. Мы женили их с книжкой, которая не сушит человека, а заставляет расцветать в нем лучшие махровые цветы. Мы с Гришей не имели тогда никакого отношения к валюте. Целыми днями жили мы с кринкой молока, и Гриша всегда смирно улыбался. В нем нельзя было подозревать воинственного огня, но он в нем был, как это потом оказалось. А пока худенький мальчик Гриша вместе со мной был запевалой, актером и балалаечником, руководил кружками и спал два часа в сутки, потому что тогда не было хорошей статьи Бухарина. И однажды синий рассвет пришел к старому дому вместе с лошадиным тревожным топотом. В окно постучался всадник: Братишки, товарищи, комсомольцы, кто есть живой - помогай! Ближний хутор ограбили бандиты. Стала пыль за летящей тачанкой, в которой сидели мы. Впереди сидел Гриша с винтовкой, тяжелей его. Нас поменял местами этот час. Гриша сидел впереди. А вдали метались верховые тени. Нас сжала нерешительность: что мы - десяток ребят - против пятерых отчаянных бандитов. Кучер дрогнул и осадил лошадей. И тогда, как пружину, взметнуло Гришу. - Товарищи! - крикнул Гриша. А степь притихла за его спиной. - Подлецы вы и сволочи, больше никто. Один пойду, слезайте… И на наше гнетущее молчание в ответ он стегнул коней, а сам прицелился в мятущиеся тени спереди. Потом еще. Один из бандитов на ходу обернулся и ответил выстрелом. Наша пристяжка грохнулась с разбегу. Гриша вскочил и ринулся бегом. Мы вслед, теперь мы шли за ним. Мы подбили залпом двух бандитских лошадей. А вдали замаячил встречный хутор. И в этот день степь стала спокойной. Пять человек не встретили восхода солнца. Пять человек лежали рядом, и среди них не было наших. А усталого, бледного Гришу мы гордо несли на руках.