Тео поспешил ему навстречу, они о чем-то поговорили, потом Майлс улыбнулся и пожал Тео руку, видимо, поздравляя его с рождением дочери.
Через несколько минут они вошли в комнату. Высокие ботинки Майлса и коричневые бриджи были запылены, а около рта и глаз залегли морщины усталости. Однако он улыбался, а от его высокой фигуры небольшая хижина стала казаться еще меньше.
– Добрый день, дамы. – Он снял свою широкополую шляпу и отвесил им вежливый поклон. – Тео рассказал мне, что вы отлично справились с родами. Примите мои поздравления.
Его слова были обращены к ним обеим, но его серые глаза смотрели на Пейдж, и в них виделись уважение и восхищение.
В его глазах читался намек еще на что-то, и она почувствовала, как вспыхнула под его внимательным взглядом.
За те недели, что они работали вместе, между ними возникло какое-то взаимопонимание двух врачей, старавшихся спасти жизнь и здоровье их пациентов.
Однако в этот момент, в маленькой хижине Флетчеров, Пейдж неожиданно для себя поняла, что то, что она чувствует к Майлсу Болдуину, не просто товарищеское отношение одного врача к другому.
Ее сердце застучало, кровь забурлила в венах. У нее перехватило дыхание, и она не могла отвести от него глаз.
Не могла же она влюбиться в Майлса Болдуина?!
ГЛАВА 8
Сиденье двуколки оказалось таким тесным, что Пейдж ощущала, как сильное бедро Майлса прижимается к ее бедру. Довольно часто одно из высоких колес двуколки попадало в выбоины, она накренялась то на один бок, то на другой, и контакт между двумя седоками становился еще теснее.
Когда Майлс предложил отвезти Пейдж обратно в Баттлфорд, Тео настоял на том, чтобы они воспользовались его двуколкой.
Вот так и получилось, что она и Майлс трясутся по неровной прерии в маленькой неудобной двуколке с брезентовым мешком в ногах, в который Абигайл Доналд насовала обильный ланч.
Жеребец Майлса Майор бежал рядом с двуколкой, и Пейдж не могла избавиться от ощущения, будто породистое животное поглядывает на своего хозяина с презрением, что он едет в таком непрезентабельном средстве передвижения.
В кармане юбки Пейдж лежала десятидолларовая бумажка, которую Тео насильно заставил ее взять в качестве гонорара за принятие родов. Пейдж пыталась отказываться, но было ясно, что для Тео это вопрос чести – заплатить ей, и в конце концов она из вежливости взяла деньги.
Когда они отъехали от хижины, Майлс захотел узнать подробности о том, как рожала Клара. Пейдж, усталая и довольная, рассказала ему, что применила гипноз.
Брови Майлса взметнулись вверх, и он повернул голову, чтобы удивленно посмотреть на нее.
– Я слышал о месмеризме, – сказал он. – В одном медицинском журнале я читал о профессоре неврологии в Париже. Шарко его фамилия. Он использовал месмеризм для лечения истерии. Но я никогда не слышал, чтобы кто-то использовал эту технику при родах.
– О, в мое время это обычное дело, – объяснила Пейдж. – Мы используем при родах и наркотические средства, но гипноз никак не влияет на организм, и я считаю это замечательным. Когда какая-либо из моих пациенток выражает интерес к гипнозу, я охотно прибегаю к нему. Обычно это требует бо́льших приготовлений, чем имела Клара, мне просто повезло, что она оказалась такой восприимчивой.
Пейдж стала рассказывать ему об ультразвуке, о фиксации на мониторе положения зародыша и об использовании тихой музыки и приглушенного света в некоторых родильных домах. Она поведала ему о различных трудных родах, которые ей доводилось принимать еще там, в том времени, подробно описав операцию кесарева сечения и ужасную смерть ребенка Дэйва и Лиз Джексон. Казалось, это произошло так давно, и, к ее удивлению, она могла говорить об этом, не возрождая в памяти тошноту и чувство вины, которые она тогда испытывала.
Беда заключалась в том, что она не могла остановиться. Она сообщила ему краткую историю главных медицинских открытий с 1883 года и до конца девятисотых годов, начиная с открытия рентгеновских лучей и кончая трансплантацией органов, генетической инженерией, операциями с помощью лазера.
– Хирурги начинают оперировать зародыш задолго до того, как он созревает для рождения, когда он еще в утробе матери. Это еще в стадии экспериментов, но в ряде случаев им удается удалить опухоль из тела еще нерожденного ребенка, которая должна убить его раньше, чем он родится. Ребенок остается в утробе матери – он отчасти там, когда ему делают операцию. Потом его возвращают туда и, если повезет, есть шанс, чтобы ребенок вырос до нормальной величины до родов.
За все время этого монолога Пейдж Майлс не вымолвил ни слова. Она знала, что он слушает ее в высшей степени внимательно, судя по тому, как он небрежно управлял лошадью.
– Пейдж, пожалуйста, опишите мне точно каждый шаг в этой операции кесарева сечения, о которой вы упоминали, – попросил он.
Пейдж выполнила его просьбу, мысленно представляя себе, что она снова проделывает эту операцию, описывая каждую самую мелкую ее деталь, рассказывая о современной операционной, о ее запахах, звуках, о диагнозе для кесарева сечения.
Она рассказывала ему, как готовила мать, почему предпочла одного анестезиолога другому, о нянечках, с которыми любила работать, как готовились инструменты.
На какие-то минуты она опять мысленно была там, в знакомой обстановке больницы 1990-х годов, занимаясь тем делом, которое знала лучше всего на свете. Она описала ему все в мельчайших деталях, даже добавив описание техники наложения швов, к которым она прибегла, и особую заботу о ребенке со стороны специалистов.
Все это заняло довольно много времени, и, когда она закончила свой рассказ, слышались только цоканье лошадиных копыт и скрип колес двуколки. Доносились также непрерывное жужжание и чириканье, мелодия кузнечиков, шуршание полевых мышей и птиц, окружающих их в этой необъятной прерии.
Пейдж огляделась вокруг, словно проснувшись. День стоял жаркий, воздух недвижим, небо синим навесом раскинулось от горизонта до горизонта, и только несколько пушистых белых облаков плыли по небу к западу. Кругом виднелись холмы и разбросанные купы деревьев, весь этот мир, нетронутый цивилизацией.
Ни самолетов, ни линий электропередач, ни автомобильных дорог.
Она напомнила себе, что это год 1883-й и еще даже не изобретен пенициллин. Условия, которые она описывала Майлсу, были для нее потеряны, вероятно, навсегда.
То, что она не выспалась, напряжение при родах девочки Клары, все трудности ее нынешней ситуации неожиданно обрушились на нее, и она начала плакать.
– Пейдж, дорогая, в чем дело?
Заботливый голос Майлса, его нежные слова заставили ее заплакать еще горше.
Проклятье, у нее нет носового платка! Она вытирала глаза тыльной стороной ладоней, всхлипывая, пытаясь удержать рыдания, которые начинались как будто от пяток высоких ботинок, которые она в конце концов купила.
Майлс остановил лошадь и полез в карман, достав оттуда белоснежный кусок льняной ткани. Он не дал ей этот платок, вместо этого он повернулся на узком сиденье и стал нежно вытирать ее глаза и щеки, пока поток слез наконец иссяк.
Потом он сунул носовой платок ей в руку.
– А теперь высморкайте свой носик и расскажите мне, что вызвало ваши слезы, – сказал он.
Она вся расцвела и сказала:
– Я… я только что осознала, насколько изменилась моя жизнь и как многое я раньше принимала как должное. Еще не так давно у меня были деньги, я была хорошим специалистом в своей области, у меня была собственная клиника и небольшое состояние в виде оборудования. – Она проглотила слюну. – А вчера, с Кларой, я должна была принимать роды даже без стетоскопа. Это чистая удача, что все удалось, потому что, если бы дело пошло плохо, у меня не было ничего, что могло бы помочь – ни зажимов, ни анестезии, ничего, что могло бы остановить у Клары кровотечение. Я была до смерти перепугана.
Она порывисто вздохнула, пытаясь остановить новый поток слез, который угрожал пролиться.