– Там, в моем времени, у меня была прелестная квартира с видом на Английскую бухту. А здесь, в Баттлфорде, к концу этой недели у меня не будет даже места, где жить. Лулу Либерман довела меня своими сплетнями.
Майлс напрягся.
– Каким это образом?
Пейдж ощутила истерический позыв захихикать.
– Благодаря сплетням Лулу я полагаю, что местные жительницы считают меня проституткой. По всей вероятности, она намекала, что именно этим я занималась во время эпидемии лихорадки. Бог мой, я должна была подумать о таком варианте, прикинуть, сколько денег я могла бы заработать за эти недели. А я заработала только руки, потрескавшиеся от вашей противной карболки.
Майлса раздирали два желания – расхохотаться от ее гневных слов или стукнуть ее как следует за предположение, что ее можно рассматривать как проститутку.
Его смутило воспоминание о том, что он поначалу именно так подумал о ней.
Самое умное, подумал он, будет сменить предмет разговора, и побыстрее, пока Пейдж не вспомнила те первые разговоры, которые у них были, и не припомнила их ему.
– Вы устали и, наверное, голодны, – сказал он. – Абигайл снабдила нас вполне хорошим обедом. – Он скосил глаза на окружающий пейзаж. – Вон там купа ив, давайте доедем туда и там поедим.
Он цыкнул на лошадь, и двуколка покатилась к слабой тени.
Майлс привязал лошадей, а Пейдж разложила на сиденье двуколки еду на чистой салфетке, в которую та была завернута.
Там были толстые ломти домашнего хлеба, намазанного маслом, которое Клара сбила до того, как у нее начались схватки. Там лежали куски жареной солонины и маринованный ревень, который едят с хлебом. У Майлса во фляжке была вода, и, кроме того, имелась бутылка жирного молока, все еще холодного, и два добрых куска яблочного пирога, который испекла миссис Доналд и подала на ланч.
Майлс был голоден, и некоторое время они молча жевали. Потом Пейдж устроилась в тени на дне двуколки, а Майлс уселся рядом.
– Вы были правы, я умирала с голоду. Все очень вкусно, – со вздохом сказала Пейдж, дотянувшись до еще одного ломтя хлеба и положив на него кусок свинины и маринад. Она случайно подтянула юбку почти до колен, и стали видны ее красивые изящные ноги в фильдеперсовых чулках.
– Вы знаете, – продолжала она, – в тот первый день, когда Роб нашел меня, мы остановились на ланч, и Клара достала все, что у нее было. Я привыкла к совершенно иной пище и не оценила того, что она предложила.
– Там, откуда вы, и пища другая?
У Майлса любопытство смешивалось с двойственным отношением к ее другому миру.
Она кивнула.
– Да, конечно. Мы едим мясо, уже приготовленное для ланча, тонко нарезанные ломтики индейки, так что там только белое мясо. Запиваем содовой водой из банок.
Она описала все как могла лучше и потом на мгновение задумалась.
– Есть еще шипучие напитки, обеды из замороженных полуфабрикатов, быстрорастворимый кофе и пакеты с мороженым. – Она замолчала, жуя хлеб. – Иногда мне так хочется шоколадного мороженого, как ничего больше. Ну почти ничего.
Майлс слушал ее рассказы о ее другом мире, и в нем медленно нарастало странное чувство, в котором смешивались злость и негодование и что-то еще, что он поначалу не мог определить – до сих пор ему не приходилось испытывать чувство ревности.
Он не мог сказать, верит ли он всему, о чем она рассказывает: слишком уж фантастическими казались некоторые вещи.
Но он не мог ей не верить, он не представлял, чтобы кто-нибудь, как бы он ни был выведен из нормального состояния или как могло разыграться его воображение, мог придумать такие невероятные вещи, о которых со знанием дела рассказывала Пейдж.
Он знал только одно – что сейчас не хочет ничего больше о них слышать. Ему хотелось, чтобы она вместо этого оглянулась вокруг и увидела прекрасную широкую прерию, синее небо, осеннее великолепие этой дикой и открытой земли.
Он хотел, чтобы она посмотрела на него, немедленно, чтобы сознание ее не было занято волшебными картинками какого-то иного времени и места, которые вызывают тоскующее выражение на ее милом лице.
Они закончили свою трапезу, попив воды из фляги Майлса. Как и перед едой, Пейдж полила себе немного воды на руки, сполоснула лицо, смыв серебристые следы высохших слез, потом вытерлась подолом своей юбки.
Она сняла соломенную шляпу, которую взяла по настоянию Клары, нашла в маленькой сумке подаренную им щетку для волос и постаралась привести в божеский вид свои непокорные, черные как смоль кудри. Они поблескивали на солнце, и, как только она проводила по ним щеткой, тут же вставали дыбом, словно жили своей упрямой жизнью.
Майлс испытал почти непреодолимое желание дотянуться и погладить эти кудри, ощутить их плотность, зарыться в них носом и навсегда запомнить запах духов, который уловили его ноздри, когда она сидела рядом с ним в двуколке.
Майлс наблюдал за ее возбуждением и вдруг осознал, что они здесь вдвоем, никого больше.
Ее щеки и нос, несмотря на шляпу, загорели и оказались усыпаны веснушками. Ее длинное гибкое тело под длинной темной юбкой и блузкой, украшенной узором, было стройным – естественно стройным, без помощи корсета. Он давно уже заприметил, что она не носит искусственные подпорки, как большинство женщин. Это был смелый и чувственный жест – позволить своему телу оставаться под одеждой без всякого сдерживания.
Майлс припомнил красные шелковые кусочки одежды, которые были на ней, когда ее нашел Камерон. Он подумал, что с ними сталось.
Пейдж подняла руки, чтобы поправить на голове широкополую шляпу. Ее округлые груди натянули ткань блузки, и она неожиданно ощутила на себе его взгляд.
Она замерла, все еще с поднятыми руками, в ее зеленых глазах мелькнул испуг. Потом его руки оказались на ее плечах, притягивая ее к себе. Он почувствовал теплоту ее кожи под толстой материей блузки.
– Пейдж, иди ко мне… – раздался его приглушенный шепот.
Она стала ловить ртом воздух, когда его руки скользнули по ее спине, прижимая к себе. Она вздернула голову, чтобы увидеть его глаза. В этих глазах она прочитала вопрос и вызов.
Ее шляпа упала, а ее руки обняли его.
Он отыскал ее рот, полные, мягкие, чувственные губы коснулись его губ, и, преодолевая все запреты, он поцеловал ее, исследуя, пробуя, сжимая, раздвигая ее губы своим языком, давая ей понять губами, языком, зубами всю силу его желания.
На каждую новую ласку она отвечала такой же.
Его руки гладили ее спину, потом соскользнули к ягодицам, он содрогнулся от ощущения ее тела, свободного и мягкого под его касаниями.
Они снова и снова целовали друг друга, и его тело, твердое, как скала, жаждущее ее, прижималось к ней. Он притянул ее еще ближе, раздвинул слегка свои ноги, завлекая ее в это пространство.
Она застонала, и ее бедра задвигались в том ритме, который он предложил.
Он ласкал ее, его ладони горели от прикосновения к ее обнаженной плоти, безостановочно двигались от ее бедер к грудям, ощущая их мягкую теплоту, его пальцы касались ее затвердевших сосков.
Это было так давно, так давно с тех пор, когда он разрешил себе переспать с женщиной, – и даже тогда это была женщина, которую он купил, которой заплатил.
Он был гораздо более одинок, чем готов был сам признать. Он хотел эту женщину, он хотел ее с той первой ночи, когда она надела его ночную рубашку и поносила его за то, что он запер ее. Но многолетняя привычка, с трудом обретенный покой, который ему удалось завоевать благодаря тому, что он замкнул свои чувства на ключ и выбросил этот ключ, слишком глубоко укоренились в нем, чтобы преодолеть его просто поцелуем.
По какому-то молчаливому одновременному согласию они оторвались друг от друга, громко дыша в окружающей их тишине.
Он все еще держал ее, его руки слегка касались ее талии, а ее пальцы лежали на его груди. Он видел, как бьется пульс у нее на шее, ощущал ладонями, с какой силой стучит ее сердце, заставляя дрожать все тело.
– Я извиняюсь, Пейдж, – произнес он, когда обрел голос. – Это была не лучшая идея.