— Как вы смеете шуметь, — сказал я грубо. — Разве вы не знаете, что я распорядился о том, чтобы была полнейшая тишина.
Она поднялась, держа ребенка с величайшим достоинством. Картина, которую она представляла, могла бы быть в Сикстинской Капелле.
— Прошу прощения, — сказала она не совсем твердым голосом. — Я не знала, что вы вернулись, а мадам Бизо попросила меня подержать маленькую Августину, пока она поднимется в следующий этаж, больше это не повторится.
Я страстно хотел остаться и поглядеть на них обеих. Мне хотелось дотронуться до забавных толстеньких пальчиков ребенка… мне хотелось… о, я не знаю чего. И все время мисс Шарп держала ребенка так, как будто охраняла от чего-то дурного, что могло бы изойти от меня и повредить ему. Затем она повернулась и унесла его из гостиной, а я вернулся в свою комнату и бросился в кресло.
Что я наделал!.. скотина… грубиян… что я наделал!
Неужто она не вернется? Неужто жизнь будет еще более пуста, чем раньше?
Я мог бы покончить с собой.
Сегодня за ужином должна быть не только Сюзетта, но еще шесть других.
Взошла заря, но я прислушиваюсь не к редким звукам августовских голубей, а к нежному воркованью женщины и ребенка. Боже! как мне прогнать его из моих ушей!
V.
Сегодня утром я чувствую, что с трудом вынесу время до того, как придет мисс Шарп. Я рано оделся, готовый начать новую главу, хотя в голове у меня нет ни одной мысли. Мне трудно спокойно оставаться здесь, в моем кресле.
Был ли я слишком невозможен? Придет ли она, а если нет, какие шаги можно будет предпринять, чтобы найти ее? Морис в Довилле, вместе со всеми, а я не знаю домашнего адреса мисс Шарп, а также есть ли у нее телефон. По всей вероятности, нет. Мое сердце бьется и я глупо волнуюсь, как женщина. Я анализирую теперь влияние умственных переживаний на физическое состояние — даже моя пустая глазная впадина болит. Я с трудом владею голосом, когда Буртон начинает разговор о моих распоряжениях на сегодняшний день.
— Не хотите ли вы присутствия вашей тети Эммелины, сэр Николай? — спрашивает он меня.
— Конечно нет, Буртон, старый вы дурень.
— Вы кажитесь таким беспокойным, сэр… за последнее время.
— Я действительно беспокоюсь… пожалуйста оставьте меня одного.
Он кашляет и удаляется.
Теперь я снова прислушиваюсь — остается две минуты, она никогда не опаздывает.
Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять. Кажется, что кровь разорвет вены… я не могу писать.
Она все-таки пришла, запоздав только на десять минут против обыкновения, но они показались вечностью, когда я услышал звонок и медленные шаги Буртона. Я готов был вскочить с кресла, чтобы открыть дверь самому. Телеграмма! Это случается всегда, когда ждешь кого-либо с отчаянным беспокойством. Телеграмма от Сюзетты.
«Вернусь сегодня вечером, душка.»
Душка! Ба! Я не хочу больше видеть ее.
Должно быть мисс Шарп вошла, когда дверь была открыта, чтобы принять телеграмму, так как я снова почувствовал себя очень подавленно, когда услышал ее стук в дверь.
Она вошла и, как всегда подошла к моему креслу, но не произнесла обычного холодного утреннего приветствия. Я взглянул — роговые очки снова прикрывали ее глаза, остальная часть лица была очень бледна. Мне показалось, что в постановке ее маленькой головки было что-то высокомерное. В ее тонких красных ручках были вечные блокнот и карандаш.
— Доброе утро, — сказал я заискивающе. Она слегка поклонилась, как бы говоря: «Вы кажется что-то сказали», а затем остановилась, ожидая, чтобы я продолжал.
Я был взволнован, как птица, и почувствовал себя отменным ослом, не в силах придумать, что бы такое сказать. Я, Николай Тормонд, привыкший ко всему, нервничающий перед маленькой секретаршей.
— Гм!.. не прочтете ли вы мне вслух последнюю конченную нами главу? — неуклюже проворчал я.
Она отправилась в соседнюю комнату за рукописью.
Я знал, что должен извиниться перед ней.
Вернувшись, она натянуто уселась, готовая начать.
— Мне жаль, что вчера я был такой грубой скотиной, — сказал я. — С вашей стороны мило было вернуться. Простите вы меня?
Она снова поклонилась. В этот момент я почти ненавидел ее — она заставляла меня переживать так много. Во мне поднялась глупая досада.
— Думаю нам лучше начать работу, — продолжал я раздражительно.
Она начала читать. Как мягок ее голос и как культурен. Ее родные должны быть хорошо воспитанными утонченными людьми, у обыкновенной английской машинистки не могло бы быть этого, не поддающегося описанию, оттенка.
Что значит голос! Что за восторг, звук этого тонкого, изысканного произношения! Мисс Шарп никогда не ставит неправильного ударения и не смазывает слов, она никогда не употребляет жаргона — и все же в ее речи нет ничего педантичного, как будто бы те, с кем она обычно сталкивается — люди ее класса и она никогда не слышит грубых разговоров. Кем она может быть?
Музыка ее чтения успокоила меня — как бы я хотел, чтобы мы могли быть друзьями!
— Сколько времени внучке мадам Бизо? — резко спросил я, прерывая ее.
— Десять месяцев, — ответила мисс Шарп, не поднимая глаз.
— Вы любите детей?
— Да.
— Может быть, у вас есть братья и сестры?
— Да.
Я чувствовал, что смотрю на нее жадно и что она намеренно не поднимает веки.
— Сколько?
— Двое.
Тон голоса говорил: «Я нахожу ваши вопросы неуместными».
Я продолжал…
— Братья?
— Один брат.
— И сестра?
— Да.
— Сколько им лет?
— Одиннадцать и тринадцать.
— Значит, между вами большая разница в летах?
Она не сочла нужным ответить на это — в движении, которым она перевернула рукопись, было чуть заметное нетерпение.
Я боялся надоедать ей дальше, чтобы она не отказалась от места и, уступив ей, вернулся к работе.
Но все время я чувствовал ее присутствие — до дрожи чувствовал ее присутствие все утро. Ни одной минуты я не мог работать естественно, только усилием воли я вытягивал из себя слова.
В манерах мисс Шарп не было признака нервности. Я для нее просто не существовал, я был надоедливым, себялюбивым, бесполезным работодателем, платившим ей вдвое больше, чем заплатил бы кто-либо другой, взамен чего от нее требовалась совершеннейшая по качеству работа. Я не имел значения, как мужчина, она не испытывала жалости ко мне, как к раненному человеческому существу. Но я и не хотел ее жалости… Чего же я хотел?… Я не могу написать этого… я не могу встать лицом к лицу с этим. Прибавится ли к моей жизни новое мучение? Желание недостижимого? Тоска не о том, что меня вообще никогда больше не смогут любить женщины, но о том, что — болен я или здоров — внимание единственной женщины недоступно мне.
На мисс Шарп не влияет то, калека я или нет. Возможно, что будь я таким же как в тот день, когда первый раз надел форму гренадера, я так же не существовал бы для нее — она видит каким малоценным существом я являюсь. Должен ли я всегда быть таким? Ей Богу, я хотел бы знать!