— Я думаю, что, если вы окажите мне свою помощь, я все-таки смогу сделать из этого совсем приличную книгу, но только не кажется ли абсурдным беспокоиться о таких вещах, как мебель, в то время, как мир разваливается и колеблются империи? — заметил я, когда выходец из Ноева Ковчега подал омлет.
— Все это только временно, скоро люди будут рады снова возобновить культурные интересы.
— У вас никогда нет никаких сомнений в том, как кончится война?
— Никогда.
— Почему?
— Потому что я верю в смелость Франции, упорство Англии и юность Америки.
— А что олицетворяет Германия?
— Вульгарность.
Это была совершенно новая причина некоторого падения Германии. Она привела меня в восторг.
— Но вульгарность не значит слабость.
— Да, значит. У вульгарных людей недостаточно развита чувствительность и они не могут судить о психологии других, они подходят к всему только со своей меркой и, таким образом, не могут предвидеть возможные случайности. Это доказывает слабость.
— Как вы мудры, и как рассуждаете!
Она молчала.
— Все сражающиеся нации наполнятся вульгарными людьми, — даже, если победят, так как лучшие будут убиты, — рискнул сказать я.
— О, нет! У большинства из них души не вульгарны и только окружающая их обстановка заставила их выражать себя таким образом. Если, например, вы заглянете за напыщенность французской буржуазии, вы найдете ее дух восхитительным. Я предполагаю, что в Англии то же самое. Вульгарны те, которые стремятся выдать себя не за то, что они есть, а Германия полна такими.
— Вы хорошо ее знаете?
— Да, очень хорошо.
— Если это не ужасно нескромный вопрос — сколько вам лет мисс Шарп? — после этого разговора я чувствовал, что ей не может быть больше двадцати трех.
Она улыбнулась — вторая улыбка, которую я видел.
— Двадцатого октября мне будет двадцать четыре.
— Скажите, где только вы научились своей житейской философии за это время?
— Если только мы не спим на половину нас всему учит жизнь, в особенности, если она трудна.
— А глупцы, подобные мне — не желают учиться чему-либо и брыкаются среди колючек?
— Да.
— Все же, я постараюсь научиться всему, чему вы захотите научить меня, мисс Шарп.
— Почему?
— Потому, что я доверяю вам. — Я не прибавил, что это было потому, что мне нравился ее голос, что я уважал ее характер и…
— Благодарю вас, — сказала она.
— Будете вы учить меня?
— Чему?
— Как не быть никуда не годным.
— Мужчина знает это сам.
— Тогда — как научиться спокойствию.
— Это будет трудно.
— Разве я так невозможен?
— Не могу сказать, но…
— Но что?
— Нужно начать с самого начала.
— Ну и?…
— Ну и у меня нет времени.
Когда она сказала это, я посмотрел на нее; в ее голосе был слабый отголосок сожаления и поэтому я хотел видеть выражение ее рта, — но оно ничего мне не сказало.
Больше я ничего не мог извлечь из нее, так как после этого, довольно часто входили и выходили лакеи, меняющие блюда, и, таким образом, я не имел успеха.
После завтрака, я предложил выбраться в парк, по крайней мере, в цветник, и посидеть в тени террасы. Былое великолепие клумб исчезло и теперь они были полны бобов. Мисс Шарп последовала за моим креслом и с величайшим прилежанием заставила меня переделывать первую главу. В течение часа я, насколько мог, наблюдал за ее милым личиком. На меня снизошел покой. Мы твердо находились на первой ступеньке лестницы дружелюбия и если бы только я мог удержаться от того, чтобы не надоедать ей каким-нибудь образом.
Когда мы кончили работу, она встала.
— Если вы ничего не имеете против, так как сегодня суббота, я обещала Буртону свести счета и приготовить вам к подписи чеки. — Она взглянула на Буртона, сидевшего на стуле невдалеке и наслаждавшегося солнцем. — Я пойду теперь и займусь этим.
Мне хотелось сказать: «Чтобы чорт побрал счета», но я позволил ей уйти — в этой игре я должен быть черепахой, а не зайцем. Она слабо улыбнулась — третья улыбка — и ушла слегка кивнув мне головой.
Сделав несколько шагов она вернулась.
— Могу я попросить Буртона отдать мне хлебные карточки, которые я одолжила вам в четверг? — сказала она. — Теперь никто не может щедро обходиться с ними, не правда ли?
Я был в восторге от этого. Я был в восторге от всего, что задерживало ее со мною на лишнюю минуту.
Жадными глазами я следил за тем, как она исчезла по направленно к отелю, а затем я, должно быть, задремал на время, так как была уже четверть пятого, когда я вернулся обратно в свою гостиную.
А затем, когда я сидел уже в кресле, раздался стук в дверь и вошла она с чековой книжкой в руках. Прежде, чем я открыл ее или даже взял ее в руки, я уже знал, что случилось что-то, что снова изменило ее.
Ее манеры снова были полны ледяного почтения служащей, все дружелюбие, выросшее в последние два или три дня, совершенно исчезло. Я не мог вообразить почему.
Она открыла чековую книжку и протянула мне для подписи перо, я подписал около дюжины заполненных ею чеков, отрывая их один за другими по мере того, как подписывался. Она молчала и когда я кончил, взяла их, сказав вскользь, что принесет заново переписанную главу во вторник, а теперь должна торопиться, чтобы поймать поезд — и прежде, чем я успел ответить, вышла из комнаты.
Меня охватило ужасное чувство подавленности. Что бы это могло быть?
Машинально я взял чековую книжку и стал перелистывать ее, когда мои глаза упали на корешок, на котором она случайно открылась. Он был заполнен не почерком мисс Шарп, несмотря на то, что это была книжка, предназначенная для хозяйственных расходов и обычно находящаяся у Буртона, а моим собственным и на нем было написано так небрежно, как я всегда записываю свои личные расходы: «Сюзетте — 5000 франков» — и число последней субботы, а когда я повернул страницу, следующий был — «Сюзетте — 3000 франков», и число понедельника.
Ирония судьбы. По невниманию я в те два дня употреблял эту чековую книжку вместо моей собственной.
X.
Для меня бесполезно подробно останавливаться на более, чем досадном, обстоятельстве перепутанных чековых книжек. Такие вещи — судьба, а я начинаю верить, что судьба это ничто иное, как отражение наших собственных действий. Если бы Сюзетта не была моей подружкой, я не дал бы ей восьми тысяч франков, но так как она была ею и я сделал это, то я должен понести последствия.
В конце концов… мужчина… Ах, да к чему писать об этом. Я так взволнован и разозлен, что у меня нет слов.
Сейчас воскресное утро, а среди дня я найму за баснословную цену единственный автомобиль, который можно достать здесь, и отправлюсь в Париж. Я хочу взять некоторые книги из своего книжного шкафа — да и интерес к здешним местам как-то пропал у меня. Но с утра я схожу в церковь и прослушаю мессу. Я чувствую себя так скверно, что музыка может успокоить меня и дать мне силу забыть все о мисс Шарп. Во всяком случае, в римско-католической церкви царит приятная умиротворяющая атмосфера. Я люблю французов. Если подходить к ним правильно, они действуют, как лекарство — они полны такого здравого смысла и чувствительность у них является только орнаментом и отдыхом, никогда не вмешиваясь в практические жизненные требования. Невежественные люди говорят, что они истеричны и слишком страстны. Ничего подобного. Они верят в материальные вещи и в «красивые жесты». Когда они нуждаются в религии, они воспринимают утешающую молитву, наслаждаясь, тем временем, всем, что попадается им на пути, и философски перенося неприятности.
Теперь я жду автомобиля я стараюсь быть терпеливым. Месса принесла мне пользу. Я сидел в углу, поставив костыль рядом, а церковь сама беседовала со мной. Я старался представить ее себе во времена Людовика Пятнадцатого — и могу сказать, что она выглядела также, только грязнее. Жизнь была полна этикета, распорядка и церемоний, приводивших в большее раздражение, чем что-либо теперь, но зато, нас опередили их манеры и чувство прекрасного. Vive la France!