Выбрать главу

Никто ничего не звал о «миисс Шиирп».

— Миисс Шиирп… о нет. Так много дам приносят бинты.

Я овладел собой, насколько смог, и уселся в кресло.

Через несколько минут Буртон принес мне бренди и соду.

— До обеда еще недостаточно прояснится, чтобы вернутся в Версаль, сэр Николай, — сказал он и кашлянул. — Я думал, что может быть вам доставит удовольствие, если кто-либо из ваших друзей зайдет пообедать с вами. Если вы расположены к этому, Пьер может принести все из ресторана.

Кашель означал, что Буртон знал, что я ужасно расстроен, и, в подобных обстоятельствах, развлечь меня было меньшим из двух зол.

— Приглашайте кого хотите, — ответил я и осушил принесенный им стакан.

Через полчаса Буртон, сияя, появился передо мной. Все это время я просидел в кресле, слишком утомленный даже для того, чтобы испытывать боль.

Он звонил повсюду, но в городе никого не было, когда, наконец, в Ритце, где консьерж знает всех моих друзей, ему сказали, что вчера приехала миссис Брюс (Нина), одна, — его соединили с ее комнатами, она будет здесь в восемь и очень рада пообедать.

Нина! Меня охватила приятная дрожь. Нина и без Джима!

Огонь в камине ярко горел и занавеси были спущены, когда вошла Нина, свежая, как роза.

— Нина, дорогая, вот радость! Дай-ка мне взглянуть на тебя и посмотреть, что сделал брак.

Нина отступила и рассмеялась.

— Все, Николай, — сказала она.

Мною овладело чувство зависти — щиколотка Джима останется неподвижной на всю жизнь, — тяжело, что один глаз составляет такую разницу. Нина влюблена в Джима, но ни одна женщина не сможет влюбиться в меня.

Ее лицо стало мягче и вообще она была все привлекательнее.

— Ты великолепно выглядишь, Нина, — сказал я ей. — Мне хотелось бы услышать обо всем этом.

— Услышишь после обеда, — и, когда я вставал с кресла, она подала мне костыль.

Пьер получил вполне приличную еду, а во время обеда и после него, когда мы курили в гостиной, Нина сообщала мне все новости об оставшихся дома друзьях. Она говорила, что все они до единого усиленно работали.

— Удивительно, как только у них хватило постоянства, — заметил я.

— О, ничуть. Мы, как нация, — люди привычки, а война теперь вошла у нас в привычку. Многие из нас работают из чувства долга и патриотизма, другие потому, что они боятся того, что о них станут говорить, некоторые потому, что рады израсходовать избыток энергии. Кончается тем, что все вовлечены в это, и ты себе представить не можешь, Николай, как божественно после долгого, скучного дня вернуться домой и найти там человека, который ждет тебя, и знать, что все остающееся время до следующего дня проведешь вместе с ним.

— Нет, я не могу представить себе этого, Нина.

Она внезапно взглянула на меня.

— Милый мальчик, почему ты тогда не женишься?

— Я сделал бы это, если бы был уверен, что обеспечу себе счастье, но ты забываешь, что женщина может чувствовать ко мне только жалость, а не любовь.

— Я не совсем уверена в этом, Николай, — и она испытующе посмотрела на меня. — Ты изменился с того времени, как мы виделись в последний раз, в тебе нет больше такой горечи и сардоничности. У тебя, также, все еще есть «оно» — то привлекательное свойство, у которого нет названия, но которое, я уверена, играет большую роль в любви.

— Так ты думаешь, что у меня есть «оно», Нина?

— Да, ты хорошо одет и говоришь такие интересные вещи. Да, положительно, Николай, теперь, когда ты не так мрачен… я уверена…

— Какая жалость, что ты не открыла этого до того, как избрала Джима, Нина.

— О, Джим совсем другое. У тебя гораздо больше ума и с тобой было бы совсем не так легко жить.

— Хорошо идет, Нина?

— Да, чудесно, поэтому я и приехала в Париж одна. Я знала, что это будет хорошо для него, а кроме того, хотела отдохнуть и сама.

— Я думал, что ты вышла замуж, чтобы найти отдых.

— Ну если ты хочешь, чтобы мужчина был «влюблен», а не просто «любил» бы тебя, приходится действовать обдуманно, а это не может быть отдыхом, в особенности, когда сама любишь его. Когда я только колебалась между Джимом и Рочестером, я не задумывалась над тем, как я веду себя с ними. Видишь ли, тогда я была еще недостигнутой и желанной, но коль скоро я избрала одного из них, у него уже есть время подумать, так как он не должен сражаться за меня, а поэтому я должна давать ему пищу для размышлений, которая была бы ему интересна. Не так ли?

— То есть, ты должна поддерживать охотничий инстинкт?

— Да.

— Не думаешь ли ты, что возможно найти кого-либо, кто так подходил бы к тебе, что не нужна была бы никакая игра?

На минуту она погрузилась в глубокое раздумье.

— Это, конечно, было бы божественно, — и она вздохнула, — но я боюсь, Николай, что на это нечего надеяться.

— Кого-либо, кто понимал бы, что молчание красноречиво, кого-либо, с кем можно было бы читать и думать вместе, кто отвечал бы на ласки, не считал бы доллары и не вязал бы? Кого-либо нежного, доброго и верного? О, Нина!

Должно быть в моем голосе зазвучало чувство. Я думал о мисс Шарп — Алатее — теперь это всегда будет ее именем для меня.

— Николай, — воскликнула Нина. — Мальчик мой, ты несомненно влюблен.

— А если так?

Я немедленно же стал представлять для Нины большую ценность — она поняла, что потеряла меня и что меня притягивает какая-то другая женщина, а не она, и, несмотря на то, что Нина одна из лучших женщин и более или менее влюблена в Джима, я знал, что в нашу дружбу может вкрасться новый оттенок, если я захочу поддержать его. В Нине проснулся боевой инстинкт — и она старалась вернуть меня к себе.

— В кого? — лаконически спросила она.

— В мечту.

— Глупости, — ты слишком циничен. Это кто-нибудь, кого я знаю?

— Не думаю — она еще не материализировалась.

— Это ужасно интересно, старина.

— Значит, ты думаешь, что у меня есть надежда?

— Конечно, когда тебя доделают.

— Я получу свой новый глаз перед Рождеством или даже раньше, ногу через несколько недель, а мое плечо становится прямее с каждым днем.

Нина рассмеялась.

— Я думаю, что было бы действительной любовью, если бы ты мог заставить ее обожать тебя прежде, чем ты станешь хоть немного красивее.

Эти слова Нины звучали в моих ушах еще долго после того, как она ушла, и даже ночью. Я не мог спать — я чувствовал, что что-то случилось и что рок может отнять у меня мисс Шарп — Алатею.

____________________

А затем, перед рассветом, в беспокойном сне меня преследовали нежные воркующие слова женщины и ребенка.

XI.

Понедельник был совершенно невозможным днем. Все утро, перед тем, как вернуться в Версаль, я провел, составляя письмо к Морису, в котором я просил его узнать все относительно мисс Шарп — Алатеи. Я чувствовал, что его поиски будут облегчены, если я скажу ему ее имя, но, хотя это и могло способствовать исполнению того, что в данный момент было моей заветнейшей мечтой, я, все же, не мог преодолеть своего нежелания произнести его перед Морисом и — оно казалось мне чем-то священным, для меня одного, что доказывает только, как мы все эгоистичны, и в своем эгоизме доходим даже до того, что предпочитаем лучше не достигнуть исполнения своего величайшего желания, чем не иметь возможности проявить себя.

Перед уходом Нина предложила мне остаться в Париже и пойти с нею в театр.

— Теперь, когда твое здоровье настолько улучшилось, Николай, мы могли бы восхитительно провести время.

Когда-то, даже прошлой весной, это привело бы меня в восторг, но теперь чувство противоречия заставило меня сказать, что мне совершенно необходимо немедленно вернуться в Версаль. Думаю, что ответил бы так же, даже, если бы и не существовало мисс Шарп — Алатеи, — а только потому, что я знал, что Нина действительно хочет, чтобы я остался. Если бы только женщины знали, что каждый мужчина более или менее таков! Все отношения полов подобны фехтованию лишь до тех пор, пока желания не удовлетворены, а затем всякое чувство умирает и вспыхивает снова только в одном или в другом, очень редко в обоих сразу. Я предполагаю, что любовь, — действительная любовь, — выше всего этого и не зависит от того, возбуждает ли другое лицо чувство завоевания или нет. Любовь, должно быть, чудесна, думаю, что Алатея (на этот раз я совершенно естественно написал ее имя) может любить. Я никогда не думал, что и я могу. В свои лучшие минуты я анализировал свои чувства и глядя на них со стороны, взвешивал, насколько они для меня ценны.