Буртон объявил, что завтрак подан прежде, чем она вернулась в гостиную. Я послал его к ней сказать, что все готово, и через минуту вошла она. В руках она держала футляр, который положила на стол, ее щеки горели, глаза были опущены.
— Я хотела бы, чтобы вы не делали мне подарков, — сказала она немного заглушенно, подходя к моему креслу. — Мне неприятно получать их, вы и так завалили меня… соболя… бриллиантовое кольцо… платья… все… а теперь еще это.
Я открыл футляр и вынул браслеты.
— Дайте руку, — твердо сказал я.
Она смотрела на меня, слишком удивленная моим тоном, чтобы возразить.
Я потянулся и взял ее обнаженную до локтя руку, она стояла, совершенно ошеломленная, пока я, не торопясь, не одел ей на руку все три браслета.
— Я уже достаточно переносил ваш дурной характер, — сказал я все тем же тоном. — Вы будете носить все это, а также все то, что мне вздумается подарить вам, хотя ваша грубость скоро отобьет у меня охоту к этому.
Она была изумлена до нельзя, но я все же задел ее гордость.
— Прошу извинить меня, если я показалась грубой, — сказала она наконец. — Вы наверное, имеете право на это, но… только… — все ее стройное тело вздрогнуло.
— Давайте не будем больше говорить на эту тему, а лучше пойдем завтракать, но только вы увидите, что я не такая тряпка, с какой вы, без сомнения, предполагали иметь дело.
Я с трудом встал с кресла — Буртон скромно не появился — Алатея дала мне мой костыль, и мы вышли в столовую.
Пока в комнате были слуги, я вел разговор о военных известиях и тому подобных вещах, в чем она поддерживала меня, но когда мы остались одни за кофе, я наполнил ее рюмку бенедиктином, от которого она отказалась, когда Буртон внес ликеры. Вина она не пила совсем.
— Теперь выпейте за что хотите, — сказал я. — Я пью за то время, когда вы не будете так сильно ненавидеть меня и когда между нами установится мир и спокойная дружба.
Она пригубила и ее глаза стали непроницаемы. Не знаю, о чем она думала.
Я поймал себя на том, что все время наблюдал за этими глазами. В них отражается все, оттенки отражающихся в них переживаний так же выразительны, как в кошачьих глазах — хотя еще ни разу я не видел в них той прекрасной, свойственной Мадонне нежности, которой они были полны в тот день, когда я застал ее с ребенком на руках и так грубо обошелся с ней.
Когда мы вернулись обратно в гостиную, я знал как страстно люблю ее. Ее своенравие прямо-таки привлекательно и возбуждает мой охотничий инстинкт. А тонкий, привлекавший меня с первых дней, магнетизм, проявлявшийся даже тогда, когда она была бедна, плохо одета и когда у нее были красные руки, теперь сильнее, чем всегда. Я чувствовал, что хочу пожрать ее, сжав в своих объятиях, в висках у меня стучало, я знал, что должен употребить всю силу воли, чтобы овладеть собой. Откинувшись в кресле, я закрыл глаз.
Она направилась прямо к роялю и начала играть. С силой она брала аккорды, играя странные русские вещи, затем перешла на жалобные мотивы, а под конец сыграла мягкую и успокаивающую вещь Мак-Довалля[13], и каждый ее звук находил отклик во мне, казалось, я тоже переживаю ее боль.
— Дитя, вы божественно играете, — сказал я, когда она кончила. — Теперь я пойду отдохнуть. Быть может, потом вы угостите меня чаем.
— Да, — теперь ей голос был совсем мягок; она подала мне костыль и я направился к двери в свою комнату.
— Я хотел бы, чтобы вы одели какое-нибудь красивое послеобеденное платье мягких тонов, мой глаз так быстро устает от всего яркого. Надеюсь, в вашей комнате есть все, что вам нужно, и она вполне удобна?
— Да, спасибо.
Я поклонился и, пойдя в свою комнату, закрыл за собою дверь. Буртон поджидал меня, чтобы помочь мне улечься.
— Это был очень утомительный день для вас, сэр Николай, — сказал он, — да и для ее милости тоже.
— Идите и отдохните сами, Буртон, вы ведь встали с петухами. Наш новый лакей Антуан может разбудить меня около пяти, — и скоро я был в стране сладких снов.
И конечно, по иронии судьбы, именно этот день нужно было выбрать Сюзетте для того, чтобы придти поблагодарить меня за виллу, которую она должна была поехать осмотреть.
Буртона не было — и ей открыл дверь Антуан. После я узнал, что когда он не решился сразу впустить ее, она сказала, что я назначил ей придти в это время. Она была очень скромно одета и не имела слишком резкого вида дамы полусвета, а новый лакей, разборчивость которого была, очевидно, притуплена военной службой, не обратил даже внимания на ее слишком резкие духи — те духи, от которых я тщетно старался отучить ее. Каждый раз, когда она некоторое время оставалась вдали от меня, она опять начинала употреблять их и мне приходилось все снова и снова напоминать ей об этом.
Антуан вошел в мою комнату из коридора и сказал, что в гостиной меня ждет дама, которая условилась со мной придти сегодня.
На минуту я ничего не подозревал. Я подумал, что это могла быть Корали, и опасаясь возможности присутствия Алатеи и неловкого положения, в которое она может попасть при встрече, я поторопился встать, чтобы избавиться от нежелательной гостьи. Антуану я сказал, что он никогда не должен впускать кого-либо без разрешения.
Было уже около половины пятого и в гостиной становилось темно; какая-то фигура при моем входе поднялась со стоявшей около огня софы.
— Душенька! милый мой! — услышал я одновременно с звуком тихо закрывающейся двери за экраном, скрывавшим вход и комнату из передней. Тогда я предположил, что это был уходящий Антуан, но потом решил, что могла быть и Алатея.
— Сюзетта! — сердито воскликнул я. — Зачем ты здесь?
Она бросилась ко мне, протягивая мне навстречу руки и разливаясь в пылких благодарностях. Она пришла только для того, чтобы выразить свою признательность. Все, чего желал я, было избавиться от нее как можно скорее. Никогда я не был более зол, но показать это было бы хуже всего. Я не сказал ей, что сегодня день моей свадьбы, а объяснил только, что жду родственников и знаю, что она поймет и уйдет сейчас же.
— Конечно, — ответила она и пожала мне руку, — я все еще стоял, опираясь на костыль. Она шла к своей кузине — мадам Анжье — живущей этажом выше и не могла устоять перед искушением зайти ко мне.
— Это должно быть в последний раз, Сюзетта, — сказал я. — Я дал тебе все, чего ты желала и не хотел бы видеть тебя больше.
Она надулась, но согласилась со мной и я проводил ее до дверей, вывел в коридор и даже дошел с нею до выходной двери.
Все это время она болтала, но я не отвечал, я не мог произнести ни единого слова от злости. Когда за нею закрылась дверь, я в состоянии был выругаться вслух. Отправляясь обратно в свою комнату, я молился, чтобы Алатея осталась в неведении о моей посетительнице.
Немезида!.. и это в день свадьбы!..
Я подождал до пяти, а затем отправился в гостиную и уселся в кресло. Антуан принес чай и зажег огня, а через несколько минут вошла Алатея. Ее взгляд был совершенно каменным, войдя в комнату она с отвращением повела носом, ее тонкие ноздри вздрагивали. Без сомнения, только что вошедшему человеку было еще заметно присутствие едких духов Сюзетты.
В синих глазах моей дорогой выражалось высокомерие, презрение и отвращение. Сказать было нечего, ибо согласно французской пословице, — «тот, кто оправдывается — обвиняет себя».
На ней было мягкое сиреневое платье — и вся она была прелестна. Я готов был застонать, когда подумал, что, не будь между нами этого непреодолимого препятствия, возникшего благодаря содеянному мною в прошлом, я мог бы еще сегодня, в день нашей свадьбы, покорять ее и держать в своих объятиях.
— Могу я открыть окно? — спросила она с видом оскорбленной императрицы.
— Пожалуйста… и пошире, — ответил я и цинически рассмеялся. Так же легко я мог бы и заплакать.
Конечно, Алатея не могла откровенно высказаться — сделать это значило бы признать, что она интересуется мною не только, как секретарша. — она же всегда старалась дать мне понять, что ее ничуть не интересует моя жизнь. Но я знал, что для нее имела значение моя связь с Сюзеттой, что она сильно возмущала ее и являлась причиной ее гнева на меня. Она возмущала ее потому, что она женщина и… как я хотел бы верить, что это было потому, что она не так равнодушна ко мне, как старается показать.
13
Эдуард Александер Мак-Доуэлл (