Она разлила чай. По всей вероятности, я был похож на всех чертей и не говорил, чувствуя, что мое лицо искажает сердитая гримаса. Поднявшийся ветер раздул занавески и захлопнул окно. Она встала и закрыла его, а затем бросила на огонь немного кедрового порошка из ящика, который всегда стоит поблизости на столе. Без сомнения, она видела, как это делает Буртон — я люблю запах горящего кедра.
Затем она вернулась и мы в молчании выпили свой чай.
В гостиной с ее панелями из старой сосны, отполированными до того, что они напоминали темный янтарь, на котором выделялись инкрустации из сероватого грушевого дерева, был такой уютный и домашний вид, что можно было вообразить себя в какой-нибудь старой английской комнате конца семнадцатого столетия. Вся обстановка, казалось, предназначена была служить окружением любовной сцены. Мягко светящие лампы под абрикосовыми абажурами, огонь в камине, желтые розы повсюду и два человеческих существа, оба молодые, принадлежащие друг другу и не холодные по натуре, сидящие с каменными лицами и горечью в сердце. Я снова громко рассмеялся.
Казалось, этот насмешливый звук обеспокоил мою молодую жену — она позволила своей чашке зазвенеть, нервно поставив ее на стол.
— Не хотите ли вы, чтобы я почитала вам? — спросила она с ледяной холодностью.
— Да.
Ее красивый голос немедленно же ровно зазвучал. Она читала статью из «Воскресного Обозрения», но я не мог уловить, о чем в ней говорилось — я смотрел на огонь, стараясь увидеть в нем видение, которое вдохновило бы меня и указало бы выход из всей этой путаницы ложных впечатлений. Я должен буду выждать и, когда мы с Алатеей больше привыкнем друг к другу, постараться, чтобы она, как-нибудь, узнала правду.
Окончив, она остановилась.
— Я думаю, что он совершенно прав, — сказала она, но, так как я совершенно не представлял себе в чем было дело, я мог только ответить. — «Да».
— Интересно вам будет отправиться в Англию? — спросил я.
— Я думаю.
— Вы знаете, что у меня там есть имение — хотелось бы вам пожить там после войны?
— Я думаю, что это долг людей жить в своих домах, если они достались им по наследству для передачи следующим поколениям.
— Мне кажется, я всегда смогу рассчитывать, что вы исполните свой долг.
— Надеюсь, что так.
Тут я пересилил себя и заговорил с ней о политике и о моих политических взглядах и стремлениях, она отвечала не слишком оживленно; таким образом прошел час, но все время я ощущал, что в душе она не чувствует себя спокойно и ее дух более мятежен и возмущен, чем всегда. Все это время мы были двумя поддерживавшими разговор марионетками, ни тот, ни другой не говорили естественно.
Наконец, это притворство кончилось и мы разошлись по своим комнатам, чтобы одеться к обеду.
К этому времени вернулся Буртон и я рассказал ему о случившейся неприятности. Он принял это очень близко к сердцу.
— Мамзель была лучшей в своем роде, сэр Николай, но я позволю себе заметить, что за каждой из них следом идут неприятности.
И когда я заковылял обратно в гостиную, чтобы встретиться со своей женой и первый раз пообедать с ней наедине, я еще раз от всего сердца согласился с ним.
XXIII.
Одевшаяся к обеду Алатея, войдя в гостиную, выглядела прекрасно. Я впервые увидел ее в вечернем туалете. На ней было прозрачное платье синего, напоминающего ее глаза, цвета. Ее темные волосы, причесанные с тем же шиком, что и у Корали, выгодно выделяли ее маленькую головку. Хочет она этого или нет, но я должен буду подарить ей жемчужные серьги и жемчуга моей матеря — это будет действительно хорошей минутой. Но теперь мне лучше немного подождать. Ее глаза блестели — не то от возбуждения, не то от негодования, а может быть, от того и другого вместе. Она была полна женственности. Я уверен, что она старалась понравиться мне, во всяком случае, в ее подсознании существовало это желание, хотя она сама, может быть, и не призналась бы в нем. Она все еще злилась из-за Сюзетты. Создавшееся положение наполняет ее недоверием и беспокойством, но теперь, разобравшись в нем со всех сторон в прошлую бессонную ночь, я знаю, что она, на самом деле, не совсем равнодушна ко мне. Именно поэтому она сердится.
Я поклялся, что заставлю ее полюбить меня, не дав никаких объяснений относительно Сюзетты — пусть она сама поймет все, если ей представится к тому случай.
В тот момент я еще не пришел к утешительному для меня заключению и не усомнился в ее безразличии, так что тогда меня еще не поддерживало чувство триумфа и самоуверенности — меня все еще беспокоили события этого дня.
Я потрудился одеть фрак и белый жилет, а не смокинг, как обычно, и у меня в петличке была даже гардения, которую раздобыл Буртон для этого великого случая.
Я взглянул ей в глаза своим единственным глазом — я думаю, таким же синим, как ее собственные. Она сейчас же отвела взор.
— Я не могу предложить вам руку, милэди, — сказал я немного насмешливо. — Нам придется войти поодиночке.
Она поклонилась и прошла вперед.
Стол был убран прекрасно, а обед представлял настоящее произведение искусства. Шампанское было заморожено в совершенстве, а бургундское было поэмой. Прежде, чем подали рябчиков, зрачки глаз Алатеи потемнели, как ночь. Каждый раз после того, как приносили новую перемену блюд, Буртон благоразумно высылал Антуана из комнаты.
— Когда у вас будет новый глаз и новая нога? — спросила меня моя жена — мне нравится писать это слово — когда мы остались одни.
— Через день или два. Будет так чудесно снова ходить.
— Я думаю…
Тут она, очевидно, сообразила как это все было мне тяжело. Ее жестокое выражение изменилось и она почти прошептала:
— Это… это почти как новая жизнь.
— Я и собираюсь начать новую жизнь… если вы поможете мне. Я хочу покончить со всем бесполезным прошлым. Я хочу совершать действительно стоящие вещи.
— Вы скоро пройдете в Парламент?
— Полагаю, что это займет год или два, но как только мы вернемся в Англию — надеюсь, что это будет около Рождества — мы начнем подготовлять почву.
Она избегала смотреть на меня, и я никак не мог поймать ее взор, но и на ее очаровательный профиль было приятно посмотреть. Я был в восторге от крутого завитка рядом с ухом, а другой, на затылке, наполнял меня желанием расцеловать его и жемчужно-белую кожу рядом.
Думаю, что заслуживаю крупной похвалы за искусство, с которым играл свою роль, — это было игрой. Я был так же холоден, надменен и высокомерен, как она сама, но, в то же время, употреблял все свое искусство, чтобы расшевелить ее и вызвать на разговор.
Она была настолько воспитана, что говорила со мною вежливо, как будто с чужим, с соседом на званом обеде.
Наконец мы заговорили о герцогине, обсуждая ее характер — такой интересный пережиток старого режима.
— Она так добра и снисходительна, — сказала Алатея, — и в ее глазах всегда горит веселая искорка, помогающая ей в трудные минуты.
— Вы тоже смеетесь иногда? — спросил я с напускным удивлением. — Но это, право, чудесно. Я обожаю «веселые искорки», но боялся, что вы никогда не смягчитесь настолько, чтобы мы могли смеяться вместе.
Это, кажется, обидело ее.
— Жизнь была бы невозможна без чувства юмора — даже мрачного.
— Ну, ничто больше не должно быть мрачным, мы вместе можем улыбнуться нелепому, создавшемуся между нами положению, которое, тем не менее, великолепно подходит нам обоим. Вы никогда не будете помехой мне, а я вам.