— Нет… — в ее тоне было нечто, заставившее меня подумать, что ее мысли обратились к Сюзетте.
— Вы знаете, что в субботу герцогиня устраивает чай, на котором вы будете представлены, как моя жена.
Алатея сразу почувствовала себя неловко.
— Станет ли известным мое настоящее имя?
— Нет. Мы не станем рассказывать небылиц, но будем просто сдержанны. Вас представят, как старую английскую знакомую герцогини.
Она взглянула на меня с благодарностью.
— Алатея, я хотел бы, чтобы вы забыли все заботы, омрачавшие до сих пор вашу жизнь. Теперь они прошли и, может быть, когда-нибудь вы познакомите меня с вашей матерью и сестренкой.
— Конечно, когда они вернутся с юга. Моя мать так часто болела.
— Я хотел бы, чтобы вы знали, что я готов сделать для них все, что угодно. Вы уверены, что у них есть все что нужно?
Она запротестовала.
— Да, конечно… больше, чем нужно. Вы дали уже слишком много.
Она подняла голову с тем не поддающимся описанию высокомерием, которое так идет ей. Я мог прочесть ее мысли: «Мне неприятно принимать что-либо от него, зная о существовании этой женщины».
Я с интересом ожидал, что она станет делать, когда мы пошли в гостиную. Прилагая все старания, чтобы не коснуться, меня, она взяла у меня костыль и взбила подушку. Я молчал и не смотрел на нее, зная, что по моему взгляду она сразу догадается о моем единственном желании — прижать ее к сердцу.
В молчании я смотрел в огонь. Алатея тихонько села в стороне, так — что мне приходилось поворачивать голову, чтобы посмотреть на нее. Почти пять минут мы сидели, не говоря ни слова. Я не осмеливался пошевелиться.
— Может быть, почитать вам еще или сыграть? — наконец сказала она.
— Поиграйте немного, — ледяных тоном ответил я. Я твердо решил, что, в течение нескольких дней, холодность должна была исходить не от нее, а от меня.
Она подошла к рояли и начала ту самую вещь Дебюсси, которую играла, когда я первый раз попросил ее поиграть мне — я никак не могу запомнить ее названия. Кончив ее, она остановилась.
— Почему вы сейчас сыграли это? — спросил я.
— Я так чувствовала себя.
— Это действует мне на нервы — из-за чего вы так беспокойны, мятежны и враждебны, Алатея? Разве я не соблюдаю условий?
— О, да, конечно.
— Значит вы смертельно скучаете?
— Нет… я только не могу понять…
— Не можете понять — чего?
Она не ответила, а я не мог посмотреть на нее, не поднимаясь с кресла.
— Пожалуйста, подите сюда, — попросил я безразлично-холодным голосом. — Вы знаете, что мне трудно двигаться.
Она вернулась и снова села на старое место. Падавший на ее волосы из-под абрикосового абажура лампы свет мягко освещал их.
— Теперь скажите мне — чего вы не можете понять.
Ее рот упрямо сжался и она не отвечала.
— Как не похожи на вас такие, чисто женские, поступки — начать фразу — и не кончить ее. Никогда я не видел, чтобы кто-либо менялся в такой степени. Когда-то я смотрел на вас, как на образец уравновешенности, несвойственной вашему полу, в то время, как я сам нервничал и считал себя ни на что не годным. Теперь, со дня нашей помолвки, вы кажетесь беспокойной и потерявшей свою невозмутимость. Не думаете ли вы, что было бы благоразумно, в первый же проводимый нами наедине вечер, постараться встать на точку зрения друг друга? Скажите мне правду, Алатея, что так изменило вас?
Теперь она поглядела на меня в упор, с вызовом в своих выразительных глазах.
— Это как раз то, что я не могу понять. Правда, я потеряла мое спокойствие, я чувствую ваше присутствие.
Меня наполнило восхитительное чувство радости и торжество, до сих пор еще владеющее мной. Если она чувствует мое присутствие…
— Вы разрешите мне курить? — спросил я самым безразличным голосом, чтобы скрыть свои переживания. Она кивнула головой и я закурил сигаретку.
— Вы чувствуете себя неловко потому, что не доверяете мне, думая, что, под всем этим, может крыться какая-то ловушка и что получив над вами власть, я могу схватить вас. Был момент, когда мне могло захотеться этого, но вы вылечили меня от подобного желания, и теперь ничто не может помешать тому, чтобы мы были хорошими знакомыми, даже, если ваши предубеждения и не допустят вас до дружбы.
На минуту в ее лице появилось смущенное выражение. Я играл на своем знании человеческой психологии — мое равнодушие неминуемо должно было возбудить в ней хищнический инстинкт — если только я смогу выдержать характер и провести свою роль до конца. В этом случае я выиграю в очень короткое время. Но она так привлекательна, что я не знаю еще — хватит ли у меня на это силы воли.
— Вы не дадите мне никакой регулярной ежедневной работы? — спросила она тоном насмешливого почтения. — В последнее время я не ответила ни на одно письмо и не платила по счетам.
— Да, я кое-как справлялся с этим сам, ожидая вас, но если вы еще раз просмотрите книгу, то мы сможем, наконец, послать ее издателю.
— Хорошо.
— Я не хотел бы, чтобы вы сидели дома или работали, не будучи расположенной к этому, у нас масса времени, вся наша жизнь. Без сомнения, если ваша мать уезжает, вы захотите провести завтрашний день с нею.
— Мне не к чему возвращаться туда — сегодня утром я попрощалась с нею и явилась сюда, готовая остаться. Конечно, если вам хочется побыть одному, я могу пойти погулять.
Последние слова она произнесла с особенным выражением в голосе.
— Конечно, вы будете гулять, выезжать и ходить за покупками — не думаете же вы, что я буду держать вас пленницей, обязанной являться по первому моему зову.
— Да, я так себе и представляла это. Иначе это было бы нечестно — ведь я ваша служащая, получающая настолько высокое жалованье, что вряд ли смогу его отработать. В другом случае или на других условиях я никогда не заключила бы этой сделки — я терпеть не могу пользоваться чужими милостями и одолжениями.
— Мадам Люцифер.
Ее глаза сверкали.
— Знаете ли, я совсем не обязан заставлять вас работать, — продолжал я, — это не входит в условия. В нашей сделке было обусловлено, что я не буду просить одолжений у вас, что я не буду требовать привязанности, ласк и прочего, а также не буду рассчитывать на то, что вы будете моей женой в действительности.
Она нахмурилась.
— Вы можете успокоиться. Вы так долго враждебно относились ко мне — с того времени, как мы были летом в Версале — что совсем на привлекаете меня теперь. Меня интересуют только ваши интеллектуальные качества и игра. Если вы раз, другой будете разговаривать со мной и играть мне на рояле, все будет в порядке. Теперь — уверившись в этом — сможете ли вы почувствовать себя хорошо и снова обрести покой?
Я знаю, почему она носила очки — она не может скрыть выражение своих глаз. Ее зрачки расширяются и сокращаются и говорят чудесные вещи. Я знаю, что занятая мною позиция сильно действует на нее, как настоящей женщине, ей неприятно, что она потеряла власть надо мною, даже над моею чувственностью. Мне доставлял такое удовольствие мой успех, что я готов был рассмеяться, но смотреть на нее я избегал — в противном случае я не смог бы продолжать игру. Не могу и описать, до чего она была очаровательна.
— Меня очень интересует, почему у вас были такие красные руки, — спросил я после маленькой паузы. — Теперь они гораздо белее.
— Я должна была работать… мыть посуду. Наша старая нянька заболела также, как моя мать, а потом мой брат… — в ее голосе что-то оборвалось. — Я не больше вашего люблю красные руки. Они всегда раздражали моего… моего отца. Теперь я поухаживаю за ними.
— Пожалуйста.
Пришла вечерняя почта, которую Буртон, совершенно естественно, воображавший, что подобные вещи не могут интересовать меня в день моей свадьбы, отложил на стоявший в стороне столик. Заметив небольшую стопку писем, я попросил Алатею дать их мне, что она и сделала.