Ее снова охватило то же волнение, которое всегда дает себя знать, когда мы разговариваем подобным образом. Она не говорила.
— Я мог бы лучше понять вас, если бы вы были истеричны. Раньше мне казалось, что это не так, — но зато теперь, — ни одна карикатурная барышня из романа «для молодых девиц» не могла бы вести себя хуже вашего. Вы абсолютно уничтожите все оставшееся во мне уважение в вам, если не скажете правду и не объясните, что у вас на уме такого, что заставляет вас вести себя так ребячливо.
Как я и рассчитывал, это задело ее. Она выпрямилась.
— Ну, если так, то хорошо. Мне ненавистно находиться в одном доме с вашей… любовницей.
Она вся дрожала и была бела как мрамор.
Я откинулся назад и тихонько засмеялся. Моя радость была так велика, что я не мог удержаться от этого.
— Начать с того, что у меня нет любовницы, но если бы даже она и существовала, я не вижу, какое значение это могло бы иметь для вас, коль скоро вы ненавидите меня и согласились быть только моей секретаршей.
— У вас нет любовницы?
Я видел, что по ее мнению — я бессовестно лгал.
— Конечно, вы знаете, что она у меня была, но с той минуты, когда я начал думать о вас как о приятной компаньонке, я расстался с нею — в то время, когда вы видели корешки чековой книжки.
— Тогда… — она все еще выглядела недоверчиво.
— Этажом выше живет ее кузина, вышедшая замуж за антиквара. Она приходит к ней в гости. Без сомнения, вы встречались с нею на лестнице. А в день нашей свадьбы — не зная об этом — она пришла, чтобы поблагодарить меня за виллу, которую я подарил ей на прощанье. Тогда я был очень недоволен и принял меры, чтобы больше этого не было.
— Правда ли это?
У нее совершенно захватило дух.
Это обозлило меня.
— Я не имею привычки лгать, — надменно сказал я.
— Мадмуазель ла Блонд, — она передернула губами. — Она приходила сюда, когда вы были в Сан-Мало, но тогда она дала понять, что вы еще не расстались.
— Это произошло потому, что она ревнива и очень темпераментна. Правда, я думал, что это качество встречается только среди лиц ее класса.
Когда я оскорблен, я тоже могу больно ударить.
Алатея сверкнула глазами в мою сторону — она начала соображать, что находится не в выигрышном положении.
— Вы не слишком шокированы тем, что у меня была… подруга?
Ее лицо стало презрительно.
— Нет… у моего отца тоже была… все мужчины скоты.
— Отвлеченно, может быть, и так, но не тогда, когда они могут найти женщину, достойную любви и уважения.
Она пожала плечами.
— Моя мать — ангел.
— Теперь, когда вы успокоились по этому поводу, скажите, есть ли у вас еще причины жаловаться на меня. Хотя, правда, я не вижу, какое это могло иметь значение постольку, поскольку я был вежлив с вами и выполнял свою сторону наших условий. Можно вообразить, что вы ревнуете.
— Ревную? — вспыхнула она. — Я ревную! Как смешно! Нужно любить, чтобы ревновать! — На этом она вылетела из комнаты.
Да, нет ничего более странного, чем женщина, — даже, когда она кажется самой уравновешенной.
XXVI.
По какой-то непонятной причине, этой ночью я спал очень крепко и в воскресенье утром проснулся поздно.
Часто, еще не вполне проснувшись, уже чувствуешь подавленность или возбуждение, не имеющие никакого основания. На этот раз, несмотря на то, что я расстался с Алатеей полный презрительного безразличия, на этот раз я проснулся, чувствуя радость и довольство, постепенно исчезавшее по мере того, как я начинал отдавать себе отчет в окружающем.
И, действительно, какие у меня могли быть причины для радости? Никаких, за исключением того, что рассеялся призрак Сюзетты.
Было девять часов, я позвонил Буртону.
— Ее милость уже позавтракала, Буртон?
— Ее милость позавтракала в восемь и в половине девятого вышла из дому, сэр Николай.
Мое сердце упало. Значит я должен буду провести утро в одиночестве — она сказала мне, что хочет пойти к матери, как я теперь вспомнил. Я не торопился вставать. В двенадцать должен был придти доктор с чудесным мастером, который теперь делал мою ногу, и сегодня я должен был в первый раз одеть ее. Это будет сюрпризом для Алатеи, когда она вернется к завтраку. В кровати я перечел свой дневник и задумался над всем нашим знакомством. Да, за последние шесть недель она сильно изменилась. Быть может, я ближе к цели, чем смею рассчитывать.
Теперь я должен буду изменить систему своего обращения с ней — быть ласковым и не дразнить больше.
Как будет чудесно, когда она полюбит меня. Последнее время я не много думал о собственных чувствах. Она так часто сердила и раздражала меня, но теперь я знаю, что сделал большие успехи и что люблю ее больше, чем всегда.
Увидеть как смягчается это крохотное мятежное личико — ожидание стоит этого. Но, пока что, — ее нет, и мне лучше будет встать.
Не знаю, чувствовали ли себя так же, как я, все те сотни людей, которые потеряли ногу и были искалечены в течение восемнадцати месяцев, когда была, наконец, одета искусственная нога и они в первый раз стояли.
Меня наполнял странный, почти безумный, восторг… Я мог ходить!.. Я больше не был пленником, зависящим от окружающих!
Я больше не буду нуждаться в том, чтобы все вещи клались поближе ко мне, подчеркивая мое бессилие.
Первое время было немного больно и неудобно, но что за радость, радость, радость!..
После того, как доктор и мастер ушли, сердечно поздравив меня, мой старый верный слуга, со слезами на глазах, одел меня.
— Вы уж извините меня, сэр Николай, но я так рад.
Извинить его! В своей радости я готов был обнять его.
Он нарядил меня в одно из довоенных художественных произведений Дэвиса и, стоя перед большим зеркалом, мы оба торжественно пожали друг другу руки.
Это было слишком великолепно.
Мне хотелось бегать. Мне хотелось кричать и петь. Я выкидывал дурацкие штуки, подвигаясь вперед и пятясь, как один из пингвинов Шекльтона. Затем я снова подошел к зеркалу, в буквальном смысла слова, посвистывая. За исключением черной повязки на глазу, я выглядел почти так же, как и до войны. Мое плечо почти выпрямилось, я немного похудел и, может быть, на моем лице остались некоторые следы перенесенных страданий, но, в общем, я не слишком изменился.
Хотел бы я знать, что скажет Алатея, снова увидев меня? Составит ли это для нее какую-нибудь разницу?
Завтра утром мне вставят глаз.
Я не записывал всего этого в дневнике — это казалось слишком хорошим для того, чтобы быть правдой, и у меня было суеверное чувство, что об этом не только нельзя писать, но лучше даже и не думать — на тот случай, если ничего не выйдет. Но теперь этот момент наступил, и я снова человек с двумя ногами. Ура!!
Я высунулся из окна и послал поцелуй шедшей по улице девушке. Мне хотелось окликнуть ее — «теперь я могу пойти с вами, может быть, скоро я смогу даже побежать». Она искоса поглядела на меня.
Теперь я стал строить планы, как я удивлю Алатею. Я буду у себя в спальне до тех пор, пока она не придет в гостиную перед завтраком — и тут и войду.
Я пришел в возбуждение — до завтрака оставалось еще четверть часа. Я попробовал сесть и взяться за книгу, но это было бесполезно, в словах не было смысла, я не мог прочесть даже газеты.
Я стал прислушиваться к каждому звуку — в воскресное утро их не так много, — но она, конечно, придет пешком, а не приедет… Пробило час, она еще не вернулась. Вошел Буртон и спросил, отложу ли я завтрак.