За завтраком я не ел, а глотал свою пищу, и меня поддерживало только спокойствие Буртона.
— Так вы не думаете, что что-нибудь случилось, Буртон?
— Нет, сэр Николай. Ее милость, без сомнения, у своих, и я не чувствую, чтобы что-нибудь было не в порядке. Во всяком случае, завтра возвратится ее светлость и тогда мы узнаем наверное. Не хотите ли вы выехать и посмотреть на толпу, сэр? Сегодня, правда, особенный день.
Но я отказался. Он должен выйти — они все могут уйти — я останусь и сам позабочусь о себе. Но я чувствовал, что милый старик не оставит меня.
Проходили часы, крики становились громче, толпа шла по направлению к Елисейским полям, чтобы посмотреть пушку, которую, как я слышал, притащили туда. Время от времени заходил Буртон, чтобы сообщить мне новости, исходившие снизу от консьержки.
Я телефонировал Морису — он был в диком восторге. Они собирались, как следует, отобедать в Ритце, а потом отправиться на улицу и потанцевать там вместе с народом. Не хотим ли мы (мы!) присоединится к ним?
На улицу выходили все — телефонировала также Одетта, а потом Дэзи Ривен. Все веселились и радовались.
Моя агония все росла и росла. Что, если она решила бросить меня и просто исчезла? Нарочно не сказала мне ни слова, чтобы наказать меня? При этой мысли я сразу отправился в ее комнату и оглядел туалет. Футляры от колец были здесь, в ящике под зеркалом, но самих колец не было. Нет, если бы она не собиралась возвращаться, она оставила бы их. Это подало мне надежду.
Буртон затопил камин — кроме него, никого не было.
Без сомнения, ей помешала вернуться толпа — должно быть, очень трудно добраться сюда из Отейля.
Звонили некоторые и из Высшего Военного Совета, но они были не в таком уж восторге. «Какая жалость», говорили они, «через неделю Фош мог бы войти в Берлин».
Наконец, наступили сумерки и я, устав беспокойно метаться по комнате, упал в кресло.
Я не собирался жалеть себя самого, но все же отвратительная вещь, сидеть в беспокойстве и одиночестве, когда все остальные кричат от радости.
Я смотрел в огонь и нарочно не зажигал света, желая, чтобы мягкая полутьма успокоила меня. Буртон снова пошел вниз к консьержке.
Неописуемые грусть и горечь владели мною. На что мне нужны нога и глаз, если я снова должен переживать подобные муки! Меня охватило чувство заброшенности, может быть, я и задремал от усталости, как вдруг, внезапно, я услышал стук закрывавшейся двери, и когда я открыл глаз, передо мною стояла Алатея.
Упавшее полено ярко вспыхнуло и я смог разглядеть, что на ее лице отражалось сильное волнение.
— Я так жалею, что вы беспокоились… Буртон сказал мне… Я вернулась бы раньше, но попала в толпу.
Протянув руку, я зажег стоявшую рядом лампу и тут, увидев мой глаз и ногу, она опустилась на колени рядом со мной.
— О, Николай, — воскликнула она. Я взял ее за руку.
Что такое радость?
Мое сердце билось, как сумасшедшее, в жилах бурлила кровь. Что я слышал кроме радостных, раздававшихся на улице, криков? Не воркованье ли, преследовавшее меня в моих снах. Да, это было оно, это был голос Алатеи.
— Простите… простите… я была так неблагодарна. Простите меня. Да…
Я хотел шепнуть ей:
— Дорогая, ты вернулась, все остальное не важно, — но удержался, — она должна сдаться первая.
Тут она вскочила на ноги и отступила, чтобы разглядеть меня. Я тоже встал значительно превышая ее ростом.
— О, я так рада, так рада, — с дрожью в голосе сказала она. — Это так чудесно! И как раз в этот день!
— Я думал, что вы навсегда покинули меня и мне было так грустно.
Теперь она потупилась.
— Николай — (как мне было приятно, когда она произносила мое имя), — Николай, от матери я узнала о вашем великодушии. Вы помогли нам, не говоря ни слова, а затем снова заплатили, чтобы успокоить мою мать… и еще раз, чтобы рассеять мое беспокойство. О, как мне стыдно, что я так обращалась с вами… простите, простите меня.
— Дитя, мне нечего прощать вам. Подите сюда, сядем на диван и поговорим обо всем.
Я опустился на диван и она села рядом со мною.
Она все же не глядела на меня, но ее личико было нежно и застенчиво.
— И, все-таки, я не могу понять, почему вы сделали это. Я ничего не понимаю… Вы не любили меня, вы хотели иметь меня только секретаршей — и все же заплатили более ста тысяч франков. Ваша щедрость велика.
Я смотрел на нее в упор.
— А вы ненавидели меня, — сказал я, насколько мог холоднее, — но позволили купить себя, чтобы спасти семью. Ваша жертва неизмерима.
Внезапно она взглянула прямо на меня, ее глаза были полны такой страстью, что в моей крови дико вспыхнул огонь.
— Николай… я не ненавижу вас…
Я взял ее за руки и притянул к себе в то время, как на улице толпа пела Марсельезу и кричала от радости.
— Алатея, скажите правду… что же тогда вы чувствуете.
— Не знаю… мне хотелось убить Сюзетту… я готова была утопить Корали. Может быть вы объясните мне…
И подавшись вперед, она прильнула ко мне.
О Боже! Счастье следующих минут! Ее нежные губы прижимались к моим, а я все снова и снова повторял ей, что люблю ее, требуя от нее ответных уверений.
А после я обрел властность и приказал ей рассказать мне все, с самого начала.
Да, я привлекал ее с первого дня, но она ненавидела моих друзей, и ей не нравилась бесцельность моей жизни.
— Но все же, Николай, как только во мне пробуждалось презрение, я вспоминала о твоем Кресте Виктории и чувство исчезало, но зато я все больше и больше злилась на себя, потому что я думала, что ты смотришь на меня, как на… как на одну из них, и несмотря на это, не могла не любить тебя. В тебе есть что-то, что заставляет забывать о ноге и глазе.
— Тебя привели в отвращение эти чеки, — и я поцеловал локончик около уха. Теперь она тесно прижалась ко мне. — Тогда я и решил завоевать тебя.
Она погладила меня по голове.
— Я обожаю густые волосы, Николай, — прошептала она, — но теперь ты наслушался достаточно любезностей. Я иду одеваться.
Она завертелась, делая вид, что хочет покинуть меня, но я не пускал ее.
— Только когда мне будет угодно и не даром. Я хочу показать, что у тебя есть муж, оставшийся сильным животным, несмотря на деревянную ногу и стеклянный глаз.
— Мне нравится, что ты такой сильный, — проворковала она. Ее глаза снова засветились страстью. — На самом деле я совсем не такая хорошая, суровая или холодная.
И когда она поцеловала меня вместо выкупа, я знал что это правда.
Я настоял на том, что она должна позволить мне придти и выбрать какое ей надеть платье к обеду, а также остаться и посмотреть, как ее будут причесывать, а Генриетта, ее горничная, наблюдательная, как все француженки, улыбалась нам полной понимания улыбкой.
Буртон чуть не расплакался от счастья, когда я сказал ему, что мы с «Ее Милостью» снова стали друзьями.
— Я знал, что это будет так, сэр Николай, если только вы послушаетесь моего совета.
Как он был прав!
Как мы провели обед! Мы были веселы, как дети, нежны и глупы, как все влюбленные, а затем после…
— Пойдем посмотрим что делается на улице, — просила меня моя любимая. — Я чувствую, что мы сможем кричать от счастья вместе со всеми.
Но когда мы вышли на балкон, мы увидели, что это будет невозможно — я еще недостаточно твердо стоял на ногах, чтобы рискнуть вмешаться в эту толпу. Таким образом, стоя на балконе, мы кричали и пели вместе с людской массой, направлявшейся к Триумфальной Арке. Мало-помалу, и нас охватило лихорадочное опьянение и я увлек ее обратно в мягко освещенную комнату.
— Любимый, — прошептала она, сливаясь со мною в объятии, и все, что я ей ответил, было — «Моя Душа».
Теперь я знаю, что значили эти стихи.
Таким образом, с этим дневником покончено.