Когда братья вернулись, горло Кона пересекал ярко-красный рубец.
— Ты что, сошел с трассы и вмазался в ветку? — спросил его вернувшийся домой к ужину отец.
Будучи отличным лыжником, Кон возмутился.
— Да что ты, папа! Мы с Нормом катались наперегонки. Мы мчались бок о бок, как черти…
Мама пригрозила ему вилкой.
— Прости, мам, как ракеты. Норм налетел на кочку и почти потерял равновесие. Он выбросил руку вот так, — Кон показал, как, едва не сбив свой стакан с молоком, — и палкой попал мне по горлу. Болело, как… в общем, сильно, но сейчас стало лучше.
Да только лучше не стало. На следующий день ярко-красный рубец превратился в синюшный ошейник, и Кон охрип. К вечеру он мог лишь шептать. А два дня спустя онемел совсем.
Гиперэкстензия шеи, приведшая к растяжению гортанного нерва. Таков был диагноз доктора Рено. Он сказал, что ему уже такое встречалось, и что через пару недель голос Конрада начнет восстанавливаться. К концу марта, сказал доктор, Конрад будет как новенький, так что волноваться не о чем. Ну да, ведь у самого доктора с голосом было все в порядке. В отличие от моего брата. Уже наступил апрель, а Кон по-прежнему писал записки и жестами показывал, что ему надо. В школу он упорно продолжал ходить, пусть даже одноклассники над ним и подшучивали, особенно с тех пор как Кон решил проблему участия на уроках при помощи написанных на ладонях слов «да» и «нет». Еще у Кона был целый ворох карточек, на которых он написал печатными буквами фразы посложнее. Больше всего одноклассники потешались над вопросом «Можно в туалет?».
Кон, казалось, воспринимал насмешки вполне добродушно, зная, что в противном случае подначки стали бы только хуже. Но однажды вечером я зашел в их с Терри комнату и увидел, что Кон лежит у себя на кровати и беззвучно рыдает. Я подошел к нему и спросил, что случилось. Дурацкий вопрос, знаю, но промолчать было нельзя, и я не промолчал, ведь это не меня огрела по горлу Роковая Лыжная Палка.
«Уйди!», – прошептал он одними губами. Его щеки и недавно запрыщавевший лоб горели. Глаза опухли. «Уйди, уйди!», а потом: «Уйди на хер, хреносос!», от чего меня всего передернуло.
Той весной у мамы в волосах появилась седина. Однажды, когда отец пришел домой особенно усталым, мама сказала ему, что им надо отвезти Кона к специалисту в Портленде.
— Ждать больше нельзя, — сказала она. — Пусть старый дурак Джордж Рено говорит, что хочет, но мы-то с тобой знаем, что на самом деле случилось: тот богатенький шалопай перебил нашему сыну голосовые связки.
Отец грузно уселся за стол. Никто не заметил, что в прихожей я подозрительно долго вожусь со шнурками.
— Мы не можем его себе позволить, Лора, — сказал отец.
— Зато «Топливо Хайрэма» в Гейтс-Фоллз ты себе позволить смог! – воскликнула она противным, едва ли не глумливым голосом, которого я раньше никогда не слышал.
Отец сидел, уставившись в стол, хотя на столе не было ничего кроме клеенки в красно-белую клетку.
— Именно поэтому. Мы сейчас идем по очень тонкому льду. Сама ведь знаешь, какая была зима.
Мы все знали: теплая. Когда доход вашей семьи зависит от продажи топлива для котлов, вы пристально следите за термометром между Днем благодарения и Пасхой и молитесь, чтобы столбик не поднимался слишком высоко.
Мама стояла у раковины, опустив руки по локоть в пену. Где-то там, в мыльном облаке, гремела посуда, словно мама хотела ее разбить, а не вымыть.
— Ну да, тебе ведь не терпелось его приобрести, правда? — продолжила мама тем же тоном. Как же я его ненавидел! Казалось, мама просто провоцировала папу. — Топливный ты наш барон!
— Я заключил сделку еще до происшествия с Коном, — ответил отец, не поднимая взгляд от стола. Он опять засунул руки глубоко в карманы. — Еще в августе. Мы сидели вместе и читали «Фермерский календарь». Зима будет холодной и снежной, говорилось там, самой холодной со времен войны, и мы решили пойти на эту покупку. Ты сама все посчитала на своем арифмометре.
В мыльном облаке тарелки загремели еще сильнее.
— Ну так возьми в долг!
— Лора, я мог бы, но… Послушай. — Папа, наконец, оторвал взгляд от стола. — Может, мне так и придется поступить, чтобы пережить это лето.
— Он твой сын!
— Да знаю я, черт тебя дери! – взревел отец. Я испугался, и, видимо, мама тоже, потому что на этот раз тарелки в мыльном облаке не просто загремели. Они разбились. А когда мама подняла руки, одна из них кровоточила.
Она показала руку отцу, словно мой безмолвный брат, который показывал «да» или «нет» на уроках, и сказала: