— И уволят его, конечно же, дьяконы, — прошипела Клер. – То есть папа.
— У отца нет выбора. Повзрослеешь – поймешь и посочувствуешь. У Дика сердце кровью обливается.
— Что ж, иди, — сказала Клер. – Посмотришь, смогут ли пара кусочков индюшатины с картошкой скрасить то, как к с ним обошлись. Да он, наверное, и есть их не станет.
— Клер… Клер-Эклер…
— Не называй меня так! – крикнула Клер, и я услышал, как она побежала к лестнице наверх. Некоторое время она, конечно, подуется и поплачет у себя в комнате, но потом оклемается: такое уже было пару лет назад, когда мама сказала Клер, что в пятнадцать лет слишком рано разъезжать по кинотеатрам с Донни Кантвеллом.
Я решил побыстрее смыться на задний двор, пока мама не вышла со своим угощением. Уселся на качели из покрышки, не то чтобы прячась, но и не совсем на виду. Через десять минут я услышал, как закрылась входная дверь. Притаившись за углом дома, я наблюдал, как мама спускается к дороге с накрытым фольгой подносом в руках. Фольга блестела на солнце. Я вошел в дом и поднялся на второй этаж. Постучался к сестре в комнату, на двери которой красовался большой плакат с Бобом Диланом.
— Клер?
— Уходи! – крикнула она. – Не хочу с тобой разговаривать!
Ее проигрыватель орал во всю глотку песни «Новобранцев».
Мама вернулась примерно через час, – довольно долгой получилась передача угощения, – и хотя к тому времени мы с Терри сидели в гостиной перед телевизором и боролись за лучшее место на диване (посредине, где пружины не впивались нам в задницу), она едва нас заметила. Наверху Кон играл на гитаре, подаренной ему на день рождения. И пел.
В первое воскресенье после Дня благодарения проповедь нам снова читал Дэвид Томас из конгрегационалистской церкви Гейтс-Фоллз. Народу опять было полно. Может, всем было интересно, не появится ли преподобный Джейкобс и не наговорит ли еще каких-нибудь ужасов. Но он не явился. А если бы попробовал — не успел бы взять разгон как следует, как ему бы заткнули рот, а может, даже вынесли из церкви. Янки серьезно относятся к религии.
На следующий день, в понедельник, путь в четверть мили от школы до дома я проделал бегом, а не пешком. У меня была идея, и я хотел попасть домой раньше школьного автобуса. Дождавшись его, я схватил Кона за руку и затащил на задний двор.
— Какая муха тебя укусила? — спросил он.
— Ты должен пойти со мной в пасторский домик, — сказал я. — Преподобный Джейкобс скоро уедет, может, даже завтра. Мы должны повидаться с ним до отъезда. И сказать, что мы все равно его любим.
Кон вырвался и вытер руку о свою футболку «Лиги плюща», как будто боялся, что я напущу на него вшей.
— Ты рехнулся? Не пойду я к нему. Он сказал, что Бога нет.
— А еще он полечил твое горло электричеством и вернул тебе голос.
Кон неловко пожал плечами.
— Он бы и так вернулся. Так сказал доктор Рено.
— Он сказал, что голос вернется через неделю-две. Это было в феврале. А в апреле ты так и ходил немым. Через два месяца!
— И что? Ну все прошло не так скоро, только и всего.
Я не мог поверить своим ушам.
— Ты что, боишься?
— Попробуй повтори — будешь на земле валяться.
— Не можешь даже спасибо ему сказать?
Он смотрел на меня, весь красный, с поджатыми губами.
— Нам к нему нельзя, мама с папой запретили. Он псих, и небось еще и пьяница, как его жена.
Я не мог вымолвить ни слова. Глаза мои наполнились слезами — не от печали, а от ярости.
— И вообще, — сказал Кон, — надо наносить дров до того, как вернется папа, а то он мне задаст. Так что лучше заткнись, Джейми.
Он развернулся и ушел. Мой брат, который стал потом одним из самых известных в мире астрономов, — в 2011-м он открыл четвертый так называемый двойник Земли, планету, где возможна жизнь, — развернулся и ушел. И больше никогда не произносил имени Чарльза Джейкобса.
На следующий день, во вторник после уроков, я снова бежал по Девятому шоссе. Но не домой.
У домика пастора стояла новая машина. Ну, не новая: это был «Форд-Ферлэйн» пятьдесят восьмого года со ржавыми порожками и трещиной в боковом стекле. В открытом багажнике я увидел два чемодана и громоздкий электрический прибор, который преподобный Джейкобс показывал нам как-то раз в БЮМе — осциллоскоп. Сам пастор был в своем сарае-мастерской. Я слышал, как там что-то грохочет
Я стоял у новой-старой машины, думая о «Бельведере», превратившемся в обгорелый остов, и боролся с искушением развернуться и броситься домой. Интересно, насколько иной оказалась бы моя жизнь, если бы я так и сделал. Писал бы я сейчас эти строки? Кто ж его знает. Апостол Павел был прав насчет мутного стекла. Мы смотрим в него всю жизнь, не видя ничего, кроме собственного отражения.