Увы, с ужасом поняла она, да ведь это действительно так!
А и ладно! Подрочу.
II
Катерина отшвырнула подойник, с коим собиралась подойти к своей Буренке (по-итальянски, впрочем, это имя пишется как-то иначе), вошла в дом и прошествовала в спальню. Отец почивал, а матери, как обычно, не было. Она снова поехала в гости к синьору из Да Винчи пиздеть о том, что будет в веке двадцатом. А то и в двадцать первом. Пифия, блядь. Этот умник тоже хорош. Прорицатель, твою мать.
Катя, будучи эстетной итальянкой, а не тупой русской дурочкой, которая только и могла что делать, как совокупляться со своим идиотом, прилегла на диванчик. Отец похрапывал. Хорошо. А ведь белья еще не изобрели, посетила ее мысль. Сиси — вот они, не стянуты еще пока корсетом — ведь эту чушь изобретут хранцузы лет через триста, а может, и четыреста. Бли-ин, достало. Бред какой.
И тут ее опять потянуло в натуре подрочить. Папанька спит. А что, если совершить это действо при нем, но именно тогда, когда он без сознания? Желание так или эдак будет выполнено. Ухмыльнувшись, Катюха прокралась в гостиную.
Отец спал. И явно видел какие-то сны. Поленья в камине давно догорели; оставались лишь огромных размеров угли, не мешающие, впрочем, ничему. Катя села на табуретку. Почему-то прикосновение голой манденки к полированному дереву девушку возбудило. Катерина поерзала, устраиваясь поудобнее. Но вот ведь засада! Губки непроизвольно расплющились по плоскости; стало приятно. Катя обмозговала ситуацию. Сидишь ты тут одна, думалось ей, в своем дешевом, хоть и относительно модном, сарафанчике, а отец тупо посапывает перед камином, грезя, надо думать, о молоденьких девушках, которые то и дело, задирая юбки, трогают свои клиторки. С его точки зрения, наверно, это вовсе недурное зрелище. Хотел же он меня увидеть… Это… Хм… Ну, когда я занимаюсь этим перед сном…
Катя пересела в кресло для гостей. А какой у него член, интересно? Толстый, надо думать. Не то, что у Петрония.
Сидение возбуждало девушку больше и больше. Пиздушка загоралась все более ярким огнем. Холодная герметичная кожа не давала умнице обмозговать то, чего не было.
Папаня всхрапнул.
Раз он спит, решила Катюха, подрочу-ка я по полной программе. Я, блин, вставлю себе по самое некуда, а не то что, как принято.
Катя разулась. Прошла босиком мимо камина. Папаня приоткрыл один глаз, а потом закрыл и стал вновь посапывать. Интересно, он взаправду спит или притворяется? Задрав юбку (больше не было сил терпеть), девчонушка встала напротив камина, попой к нему, а лицом к папане, и решила по-быстрому кончить. Не тут-то было. Хотя интимный шорох углей несколько и расслаблял девушку, ей таки никак не удавалось достигнуть пика. Папик всхрапнул и слегка переменил позу. Катеринка прикинула, что сегодня ее существу придется испытать в себе что-нибудь твердое, вроде рукоятки от кухонной посуды (папаню ведь не добудишься).
Взглянув еще раз на спящего папу, Катя шмыгнула к плите, схватила не самую большую сковородку (но и не самую маленькую, заметим) и, расставив широко стройные ноги, быстро ввела рукоятку по самое некуда — так глубоко, что губки интимно чмокнули (или это чмокнула дыренка? Да, скорее всего, это было так). Твердая деревянная ручка была куда круче Петрониевского пениса, этой жалкой пародии на коня с крыльями, являвшемуся Кате в снах и овладевавшего ей, как водится, по-конски. Красотка охнула — настолько все это было загадочно и необычно. Сковородка внезапно с грохотом приземлилась на пол. Папаня проснулся.
Девушка стояла перед ним с голенькой манденкой, забыв одернуть юбку. Губки с клиторком влажно поблескивали, волосики топрощились по сторонам.
— Ой, — сказала Катя, покраснела, прикрыла срамоту, присела и сделала вид, что что-то ищет на полу. Как назло, в ее поле зрения не попадалось ничего, кроме давно прогоревших угольков-катышков.
— Не «ой», доченька, а покажи-ка мне пизду. Да-да, всю пизду. Целиком. Кончай ты это дело — загораживаться юбкой.
— Но, папаня…
— Стесняешься? Я ведь тебя этим и породил, — отец почесал детородный орган. Кате стало интересно и она, слегка привстав и держа юбочку приподнятой, покрутилась перед отцом голой писькой.
— Так? — спросила она.
— Нет, не так!
— Но, папа, выше у меня только пупок!
— А вот его-то и покажи.
— Папенька…
— С Петрушкой ебалась, признавайся?
— Да…
— И что ж, тебе теперь стыдно покрасоваться своим голым животиком? Как бы мне хотелось его погладить… — Отец засмеялся. — Да знаешь ли ты, насколько были просты нравы в деревне, откуда я родом? Взрослые ни насколько не стеснялись друг друга, ни насколечко!.. Что говорить о детях! Гуляя в гороховом поле, мы никогда не делали проблемы из-за справления нужды. Вынуть членик, да побрызгать им при девочках — никто просто ни о чем таком не думал. Стыд! Чушь какая-то собачья! Девчонки тоже не заморачивались — они так и норовили обоссать нас, когда мы купались голышом. Был у нас такой маленький пляжик — мы с Хосе Алонсио, испанцем, часто любили ходить туда. Девчонки подглядывали, а затем, раздевшись донага, с визгом сигали на наши спины. Пи́сать им было не стыдно, напротив, они с удовольствием растопыривали губки и пускали струйки золотистой жидкости. Девочка, особенно когда она мочится, видя, как за ней наблюдает пацанишка — о, как это было приятно и бесстыдно! Ну и чего стесняться передо мной, разве это не пустое дело?