Я приблизился к пленнику. Во мне бушевали противоречивые эмоции: отвращение, жалость, гнев — но над всем царило одно, самое искреннее чувство, и я понимал, что Алеку очень важно о нём услышать.
— Я прощаю тебя, — сказал я. Он отвернулся, но я схватил его за подбородок и заставил смотреть себе в глаза. — Слушай меня, паршивый ты сукин сын! Я понимаю, почему ты так со мной поступил. Я прощаю тебя. — И убрал руку, но на этот раз он не отвернулся, а продолжал смотреть мне в глаза.
— Я очень сожалею, — еле слышно пробормотал он.
Я кивнул:
— Извинение принято, — затем развернулся к Бретту и громко, чтобы услышали все, сказал: — Всё кончено.
— Как бы не так! — ощерился Бретт. Он сейчас был в своей стихии, власть ударила ему в голову — как раз туда, где у него вместо мозга помещался кусок колбасного фарша.
— В этом городе до черта подонков, которых необходимо научить уму-разуму, — поддержала Джоди.
— Мы тут и списки составили, — прогудел Лосяра.
— Во, точно! — сказал Бретт. — Целую кучу списков. И каждый, кто в них значится, получит своё по полной программе!
Из-за моей спины послышался голос шахматистки:
— Джаред, мы делаем доброе дело. Скоро сам убедишься.
— Угу, — сказал Томми Николс. — Пусть они теперь дважды подумают, прежде чем сделать что-то, что нам не понравится!
— Да кто вы такие, чтобы судить других? — возмутился я. — Кто дал вам право выносить приговоры?!
— Ты дал, Джаред, — ответила Джоди. — Это ведь полностью была твоя идея, забыл? Вот почему мы разгромили дом Грина — в отместку за тебя. Вот почему спасли тебя от Алека. И вот почему мы привели тебя сюда.
При этих словах кровь в моих жилах вскипела. Да, я натворил в своё время глупостей, но нечего на меня всех собак вешать! Почему я должен нести ответственность за их дела? Я, может, и стоял у истоков Теневого клуба, но ведь это они вдохнули в него новую жизнь! Я хотел было возмутиться, но тут до меня вдруг дошло: видимо, я имею некую мистическую власть над этим клубом; пришла пора воспользоваться этой властью.
Я подошёл к Бретту и сказал:
— Я основал Теневой клуб, и я же его распустил. Сними с башки эту дурацкую шапку! — Я сбил бейсболку с головы Бретта. Он одним ударом впечатал меня в стенку трюма. Буксир покачнулся на своих козлах.
— Да ты нам вообще на фиг не нужен! — выплюнул Бретт, сграбастал меня за грудки и швырнул к другому борту. Зрители шарахнулись в стороны. — Сечёшь теперь, тупица?
Я ответил ему ударом в челюсть. Это тормознуло его, но лишь на секунду. Он снова схватил меня и бросил на противоположный борт.
Окружающий мир сдвинулся со своего места.
Усталость металла. Так это называется, когда железо крошится и тяжесть, которую оно поддерживало, срывается и падает, забирая с собой немало жизней. Иначе и быть не могло — старый буксир, в трюм которого набилась куча народу, не выдержал. Раздалось кряхтенье деревянной обшивки, затем треск ломающегося металла и приглушённый звон, когда обломки ударились о землю. А затем ржавые козлы, на которых стоял буксир, подкосились, и судно с сокрушительным грохотом завалилось на бок.
Мне в жизни не случалось пережить землетрясение, но я вполне могу себе его представить — наверно, ощущения те же самые. Буксир кренился то на один борт, то на другой, пока наконец не утихомирился. Три десятка ребят швыряло то туда, то сюда, но что самое интересное — никто не закричал. В чрезвычайной ситуации люди хранят молчание, по крайней мере, до тех пор пока не успели осмыслить, что ждёт их впереди. Слышались лишь охи и стоны — это когда кто-нибудь из ребят врезался головой в обшивку. Самое смешное: когда находишься в трюме лёгшего на борт судна, трудно определить, где же низ. Как будто мало было всяких странностей, вроде сходящегося под углом пола; теперь, когда буксир упал на бок, я совсем потерял ориентировку и равновесие. Попробовав встать, я свалился, будто пьяный.
Все попытались сбиться вместе в кучку. Никто не понял, что произошло — кроме меня. Дыра, через которую мы проникли на судно, теперь оказалась в полу, обращённая к бетону. То есть путь наружу, по идее, должен быть закрыт. Однако, к своему удивлению, я увидел, что через отверстие в трюм продолжает проникать свет, причём, фактически, в большем объёме, чем до катастрофы.