- Семашко. Меня хулиганы избили, - придумал я быстро отмазку.
- Собутыльники? - уточнил он, скривившись.
Это была болезненная тема для Михалыча. Ему совсем было нельзя пить, а на съёмочной площадке - это вещь совершенно невозможная, поскольку пьют все и много. Но беседовать, естественно с ядовитой издёвкой, на темы выпивки Михалыч мог бесконечно.
- Нет. Вечером поздно возвращался и наткнулся.
- Врёшь, думаю. Ну ладно, иди вон к Федорчуку помоги разгрузить ящики. Давай! Чего стоишь? Твою мать, - он матерно выругался и пошёл вдоль рельсов, постукивая носком ботинка.
Со стороны улицы, у ограды стоял обшарпанный грязно-белый фургон «газель» с синей надписью «Мосфильм», набитый ящиками. Рядом суетились рабочие в спецовках, которые вытаскивали содержимое и перетаскивали на двор. Руководил всем немолодой лысоватый мужчина с квадратным лицом, впалыми щеками, одетый в синие брюки, клетчатую рубашку с засученными рукавами, и в кожаном фартуке.
- Серёга! - радостно воскликнул он, протягивая мне руку. - Где шлялся, ублюдок?! Мы тебя уже списать хотели. Но я воспрепятствовал, - добавил он, важно подняв вверх указательный палец. - Отмазал тебя, значит. Чего-то выглядишь неважно? Похудел вроде.
- В больнице валялся, Гавриил Петрович, - объяснил я.
- Правда? - нахмурился он. - И чего случилось-то?
- Долго рассказывать, - уклончиво сказал я.
- Ну ладно, не хочешь рассказывать - не рассказывай. Твоё дело, - кажется, он не обиделся.
- Ну, какие новости здесь? - поинтересовался я.
- Все по-прежнему, - усмехнулся он. - Альбина стервозит, все вокруг неё бегают, как оглашённые. Боря наш извёлся весь, то и гляди, пришибёт свою жёнушку. Слушай, давай в обед сходим с тобой, отметим кое-чего. А?
- Что твоя дочка, наконец, родила? - понял я. - Поздравляю.
- А то! - он расплылся в широкой щербатой улыбке, обнажив отсутствующий левый коренной зуб в верхней челюсти. - Богатыря мне родила. Четыре кэгэ! Вот такой парень! - показал он большой палец. - Кричит, что пароходный гудок. Петром назвали, в честь батяни моего. Твою мать, явилась, не запылилась, - совершенно без паузы выдал он витиеватую фразу семиэтажным матом. - Альбина. Чтоб её!
Следуя линии его взгляда, я узрел, как из трейлера торжественно сошла по металлической лестнице высокая фифа с прилизанными волосами, и закреплённой на них диадемой, в бриллиантах которой резвились лучи солнца. Поражающее воображение, кружевное подвенечное платье до пят, широкая юбка, ниспадающая трёхъярусным каскадом на белые туфли. Из низкого декольте, словно воздушные шары, наружу рвались груди, над размером и формой которых явно потрудился пластический хирург. Весь вид портили костлявые ключицы и плечи.
Появление исполнительницы главной роли, Альбины, жены режиссёра Романовского, произвело эффект разорвавшегося снаряда. Ребята перестали носить ящики на двор храма и сгрудились около распахнутых дверей фургона, будто за ними хотели спастись от очередного бомбового удара.
- Ладно, парни, - проворчал Федорчук. - За работу. Давай, Серёга, поработай немного, только близко к этой стервозе не подходи, - похлопав меня по плечу, добавил он.
Мы вытащили из нутра фургона тяжеленный ящик и вчетвером понесли на двор. Там уже копошились несколько техников, которые собирали части генератора для камеры и прожекторов.
- Эй, ты, - услышал я капризный окрик. - Ты, белобрысый в синих штатах. Иди сюда. Ты оглох?
- Это тебя, - мрачно буркнул худосочный парень, который сидел на корточках рядом, умело орудуя пневматическим шуруповёртом. В его взгляде промелькнула радость узника концлагеря, который избежал пока участи газовой камеры.
У меня совершенно вылетело из головы, что я выкрасился в блондина для работы «под прикрытием» в детдоме. Отложил кусок фанерной стенки, я подошёл к Альбине.
- Принеси мне ещё зеркало, - стеклянный взгляд её ядовито-зелёных глаз с булавочными уколами зрачков проходил насквозь, не задевая меня, как будто я был пустым местом. - Чего уставился? Не понимаешь, кретин, что я говорю? - добавила она раздражённо, перемежая каждое слово матерными перебивками.
В моей этической системе отсутствовал пункт, разрешающий ударить женщину, ребёнка или вообще существо, слабее себя. Меня так с детства учил отец. И когда я стал взрослым, следовал этому правилу неукоснительно: ударить слабого, потерять контроль над собой, значит утратить человеческое достоинство. Перестать уважать себя. Но сейчас у меня машинально сжались кулаки, я с огромным трудом заставил себя утихомирить забухавшую в висках кровь, и не вмазать этой мерзкой гадине прямо в её, смахивающие на фаянсовый унитаз, зубы.