— В этом году на Майами ничего нет, — огрызнулась девушка.
— Как я могу с ним разговаривать в таком бедламе? — задавалась вопросом Нэнси. — Как может белая птица надежды благословить наше туманное прошлое и будущее в таком шуме? Как? Как? Как? Как? Как?
Но Сол вовремя помахал с веранды Стоянки Номер Два. Ремень он спустил на бедрах опасно низко.
— Повсюду совокупление, — прокричал он, обмахивая себе шею, — это из-за танцев! Да, это так!
Так оно и было, как ни трудно в это поверить. Симпатии оголтело свирепствовали под предосудительно алыми небесами. Мы все боялись.
— Немыслимо, немыслимо, — твердил себе Бак. — Даже среди тех, от кого никогда бы такого не ожидали!
Перпетуя мерцала ему в ухо.
— Даже среди тех, — нашептывала она, — от кого бы не ожидали… ничего.
На какой-то миг…
— Нэнси, — воскликнул Бак, — ты, наверное, самая славнющая, черт возьми, девчонка в Кливленде!
— А как же твоя жена в Техасе? — спросила Нэнси.
— Она тоже очень мила, — ответил Бак. — Вообще-то чем больше я об этом думаю, тем больше верю, что из-за таких славных девчонок, как вы с Иродиадой, и стоит жить. Жаль только, что в Америке их не так много, чтобы каждому досталось хотя бы штук по пять.
— Пять?
— Да, пять.
— Мы никогда с тобой не сойдемся на этой цифре, — сказала Нэнси.
Резиновый дух Акрона, города-побратима пакистанского Лахора, в тот вечер раскинулся по плато выбросом пламени всех наших надежд.
Когда воздушное судно неполадкой двигателей по левому борту оказалось принуждено к посадке в Акронском Воздушном парке, чего Бак, разумеется, ожидал, он сказал:
— Но это же… это… Акрон!
Это и был Акрон — знойный, молекулярный, переполненный жителями, прижимающими крохотные транзисторы к крохотным ушам. Его захлестнула волна неблагодарности.
— Жопа, жопа, — сказал он.
Он промерил свое сердце. Граждане Акрона, проведя долгие часы на заводе, обертывались в дурноскроенные любовные треугольники, никогда не содержавшие меньше четырех персон различных степеней рождения — высоких, низких и посредственных. Прекрасный Огайо! с твоими транзисторизированными гражданами и неуважением к геометрии, мы любили тебя вечером у камина, дожидаясь, когда задремлет наша жена, чтобы можно было выскользнуть и повидать двух наших девчонок, Манфред и Беллу!
Первый телефонный звонок, поступивший ему в изюмно-ромовый гостиничный номер «Чарлза», был из «Акронской службы гостеприимства».
— Добро пожаловать! новое человеческое существо! в Акрон! Алло?
— Алло.
— Вы еще не влюблены в кого-нибудь из жителей Акрона?
— Я только что из аэропорта.
— Если нет, или даже если да, мы хотим пригласить вас на большую вечеринку знакомств — сегодня вечером в Клубе выпускников колледжа, в 8.30.
— Для этого я должен быть выпускником колледжа?
— Нет, но пиджак и галстук обязательны. Их, разумеется, можно будет получить при входе. Какого цвета на вас будут брюки?
Бак прошел по пружинистым улицам Акрона. Голова его пылала от противоречивых идей. Неожиданно его остановил пронзительный вопль. С вершины Циммер-билдинга, одного из благороднейших зданий Акрона, группа акронских любовников совершала самоубийственный прыжок в восемь рук. Воздух! — подумал Бак, следя за падением крошечных фигурок, — какая авиационная страна, эта Америка! Но мне следует как-то примениться. Он вошел в булошную и приобрел сладенькую зелененькую булошку, и позаигрывал там со сладенькой зелененькой девушкой, называя ее «пупсиком» и «фуникулерчиком». Затем — снова на улицу, прислониться к тепленькому зелененькому фасаду Циммер-билдинга и посмотреть, как работники оттирают кармазинную мостовую.
— Не могли бы вы указать мне путь в акронские трущобы, работник?
— Меня зовут не «работник». Меня зовут «Пэт».
— Ну так, «Пэт», куда идти?
— Я был бы более чем счастлив сориентировать вас относительно трущоб, кабы не тот факт, что с трущобной жизнью в Акроне разобрались раз и навсегда благодаря муниципальной прогрессивности. Муниципалитет повлек за собой возведение там, где некогда процветала трущобная жизнь, гигантских квадратических инвенций, дающих ныне приют как некогда трущобным супругам, так и некогда трущобным их супругам. Эти неописуемо прекрасные структуры располагаются вон в той степи.
— Спасибо, «Пэт».
В новостройке, неуклюжей и величественной, Бак наткнулся на человека, мочившегося в лифте подле другого человека, который бил стекла в дворницком чулане.
— Что это вы, ребята, тут делаете? — громким голосом вскричал Бак.
— Мы выражаем нашу ярость на это прекрасное новое здание! — воскликнули человеки. — О, то, что этот день не прописал! Мы назовем его Жальником, вот как мы относимся к нему, ей-бо!
Бак стоял, омытый непониманьем и сомненьем.
— Вы хотите сказать, что в Акроне, на родине квадратической любви, есть ярость?
— Квадратическая ярость здесь тоже есть, — ответили человеки. — Акрон и сам яр с определенной точки зрения.
«Пища ангелов» покрывала пол аккуратными квадратами. И что может быть тут не так? Всё?
— Какова же здесь точка зрения, на которую вы ссылаетесь? — тупо спросил Бак.
— Точка зрения всех бедных Акрона, — хором пропели честные йомены, — или, как предпочитают их звать отцы города, всех слаборазвитых Акрона. — И в глазах их зажглись странные огоньки. — Вы знаете, как называется эта новостройка?
— Как? — спросил Бак.
— «Шервудский лес», — сказали человеки. — Отвратительно, правда?
Человеки пригласили Бака отужинать с их подружками — Хайди, Элеанор, Джордж, Пурпур, Анн-Мари и Лос. На дереве гоношились и умирали скворцы, но снизу все было стекло. Гарольд разливал местное вино, легкое «Браво», в забытое столовое белье. И великий конь вечера проскакал по громадной сцене раз и навсегда. Мы опросили наши совести. Множество крохотных грешков оказалось выкорчевано в ту ночь, дабы дать место новому, побольше. Сплошные «алло», и «да», и «да, да» все жреческие часы напролет, с одного до восьми. Хайди в зубах держала карандаш.
— Тебе нравятся игры с карандашом? — спросила она. Что-то таилось за вуалью ее глаз.
— Не… особенно, — ответил Бак, — я…
Но парад, возглавленный батальоном теплых и милых девочек из «Акронской службы гостеприимства», избрал именно этот напряженный миг, чтобы протанцевать мимо — оркестры громокипели, а мерзопакостные колесные платформы во славу резиновых изделий раздувались во все стороны. Резиновые жезлы девочек гнулись в закате событий.
— Невозможно обсуждать серьезные идеи во время парада, — сказали Баку акронские коммунисты и ускользнули продолжать выражение своей ярости в другой части Леса.
— До свидания, — сказал Бак. — До свиданья! Я не забуду…
Девочки «Службы гостеприимства» выглядели очень бравурно в своих коротеньких белых с золотом униформах «Службы гостеприимства», обнажавших отличное количество «ноги». Глянь-ка, сколько «ноги» там сияет! — сказал себе Бак и поспешил вслед за парадом до самого Толедо.
— Ингарден, милая, — сказал Бак хорошенькой жене толедского мэра, читавшей номер журнала «Нечастая любовь», — где же все поэты Толедо? Где они тусуются? Он осыпал ее подарками. Она поднялась и таинственно переместилась в спальню — проверить, спит ли Генри.
— Есть лишь один, — сказала она, — старый городской поэт Константин Каверна. — Ледок чувства подернул ее припущенного цвета линзы. — Держит аптеку амулетов в старейшем квартале города и никогда никуда не выходит за исключением своих редких и прекрасных появлений.
— Константин Каверна! — воскликнул Бак. — Даже в Техасе, откуда я родом, мы слыхивали об этом превосходном поэте. Вы должны отвести меня к нему незамедлительно.
Оставив Генри на произвол его судьбы (и горька же была она!), Бак с Ингарден истерически рванули в аптеку Константина Каверны, и Бак, пока они катили, сочинял, что бы такого элегантного изречь этому старому поэту, предтече, так сказать, поэзии в Америке.