А последние его трагические годы: уже теряя память, теряя речь, он начал понимать, что не туда поворачивает его дело, вырывается из его рук власть. А у него уже не было сил переломить курс, как он это делал раньше. Для человека столь мощной воли и интеллекта, я думаю, было мучительнейшей пыткой понимать все это и не иметь возможности не только действовать, но даже просто говорить или писать. Какая же это была трагическая ситуация... Такую роль сыграть! Это было бы счастье...
В этой роли можно бы многое рассказать об истории нашей страны, ибо этот человек, как никто, выражал историю своей страны.
Я вот до сих пор не могу понять: если было так, как пишут сейчас, что Россия в 1911-1913 годах была страной процветающей; что мы в те годы завалили всю Европу зерном, завалили саму масляную Голландию маслом, а Париж - мясом; что наши Путиловы, Рябушинские, Щукины, Морозовы, промышленники и купцы, развивали могучую промышленность, да и в образовании национальной интеллигенции, талантливых ученых она, Россия, шла впереди планеты всей, то как же могло случиться, что победила стихия бунта революция?
И ведь да, действительно, какие-то следы тех высот мы еще застали. Например, качество гимназического образования: моя покойная теща Бог знает когда училась в гимназии немецкому языку, а она его до самой смерти помнила.
Смотришь на фотографии наших дедов, когда они были гимназистами: среди них учителя - почти все за исключением одной-двух дам, все мужчины. А наши школьные фотографии - как раз все наоборот, а то и вовсе ни одного мужчины-педагога, а у женщин-учительниц такие несча-стные, замученные лица. Не видно ни достоинства, ни желания учить кого-то и воспитывать...
Наверное, все же нельзя сказать, что тогдашняя Россия была правовым государством, навер-ное, нельзя. Но по сравнению с нашим временем в этом отношении она давала сто очков вперед. Мне могут напомнить 9 января, Кровавое воскресенье. Но вместе с этим постыдным и ужасным событием были и другие примеры. Столь же общеизвестен факт, что брат казненного цареубийцы Александра Ульянова - Владимир - не изгнан из гимназии, напротив, награжден за успехи золотой медалью, ему разрешено поступить в университет, получить профессию - общественно значимую - юрист! - и работать. Ну-ка, что бы ждало такого брата в наше время?!
А возьмите "врагов режима" - революционеров: как жили они в своих так называемых ссылках? Так не жили и свободные крестьяне. Они неплохо питались, по крайней мере - мясо ели. Ходили на рыбалку, ходили на охоту. Общались. Разговаривали. Получали книги и журналы. Впоследствии большевики исправили такие упущения в уложении о наказаниях. Они понимали - по себе знали - что такие ссылки никого не устрашат. Уж они-то расправлялись по-другому со своими не только что врагами, а просто несогласными. Они создали такое, что еще долгие годы люди будут вспоминать с ужасом. И этот ужас начался с первых же шагов революции и граждан-ской войны.
Но на том, предреволюционном, пути Россия, по множеству свидетельств и фактов, зафикси-рованных историей, все-таки двигалась в сторону изобилия и Права. И буржуазная революция февраля смела, наверное, многие несоответствия с этого пути... Но большевикам удалось перехва-тить руль. Безусловно, мы знаем об этом, существовало множество объективных причин: прежде всего, война и в связи с нею - озлобление народа и неустойчивость власти после свержения царизма. Но разве сбросить со счета колоссальную волю Ленина, вождя большевиков? Так как же не думать сегодня об этом? И перед искусством сегодняшним просто долг: думать, увидеть, понять этот "субъективный фактор", этот сгусток человеческой воли - В.И. Ленина. Потому - настоящая работа с Лениным на сцене - еще впереди. Настоящее зеркало - без тумана и других огрехов изображения - еще не отлито.
Ну, а теперь о моем опыте игры в образе Ленина.
Никаких открытий я сделать, понятно, не мог. Не в моих то было силах, как не по силам и времени моему. Но тем не менее я старался убрать из характера Ленина ту навязчивую улыбчи-вость, добротцу, простотцу, мягкость, какую-то подчеркнуто назойливую человечность, которой как бы в нос зрителя тыкали и внушали: вот, видишь, какой человечный, а ведь гений... Мне хотелось чуть пожестче сыграть.
Не случайно мои товарищи по цеху негромко так, чтоб не дошло до иных ушей, говорили: "Что ж он у тебя такой жесткий, непривычный?"
А размышлял я очень банально и просто: не мог человек в ночь переворота, когда решалась судьба и России и его самого, его мечты о социалистической революции, не мог быть таким вот милым и улыбчивым. Или, вернее сказать, я не мог себе представить, чтобы Ленин был в ту ночь вот таким.
Мне думалось, он в те часы был предельно сосредоточен и напряжен. Точно кулак сжат. А точнее - как стиснуты челюсти последним напряжением воли! Думаю, ему было не до сантимен-тов. И глупо в эту пору, в эти минуты заниматься чаями-кофеями и всякой другой ерундой. Чем и занимались мнопие исполнители роли Ленина.
Я же подходил к солдату, брал за ремень винтовки и, весь в напряжении, - какие уж тут улы-бки - спрашивал: "Так пойдут воевать или не пойдут?" Ему жизненно важно было знать, пойдет солдат с революционерами или не пойдет, победит революция или нет. Вот суть этой довольно примитивной сценки в спектакле "Человек с ружьем". Тем не менее, несмотря на свою примитив-ность, она вошла в историю русского театра как некое открытие, что ли, в подаче роли Ленина.
В связи с этим, кстати, мне подумалось вот о чем: ведь никогда раньше царей-батюшек на сцене не изображали. Вероятно, это считалось кощунством. Как это: какой-то скоморох - наша профессия в глазах знати выглядела полупристойной - выйдет на сцену Мариинского или Алек-сандринки и будет изображать "из себя" русского императора! И зачем его вообще изображать, когда вот он, существует вживе.
Запечатлеть Екатерину Великую на портрете - это одно, но представить ее на сцене какой-то актрисе без роду без племени... У нас же при жизни Сталина десятки "Сталиных", попыхивая трубкой, выходили на сцену.
То, что мы разыгрывали на сцене в те годы, это была как бы мистерия, наподобие той, что разыгрываются в дни религиозных праздников у католиков. Играют, ритуально точно повторяя сценки из Библии, сюжеты, оторванные от истинной жизни, от конкретных людей, но освященные церковью, но навсегда затверженные в малейших деталях, в любом своем повороте...
У нас в семидесятые годы и в самой жизни было немало таких ритуальных действ, игр все-рьез. Одна из таких игр - игра в бригады коммунистического труда. Вот и мы, актеры вахтангов-ские, были распределены по бригадам комтруда завода "Динамо". Я был в бригаде Бориса Козина. Боря, кстати, хитрый мужик, хоть и играл, как все, в "коммунистический труд", но "помнил свой кисет": пользуясь моим "членством" в своей бригаде, пробил себе и гараж, и холодильник - он меня науськивал, чтобы я ходил и все это клянчил у директора завода, буде я был к нему вхож. И не один Боря был таким. Он не лучше и не хуже других - жил нормально, а как же иначе, если тогда все про все приходилось "доставать".
Ну, а наша, так сказать, витринная жизнь в бригаде коммунистического труда заключалась в том, что мы, артисты, и рабочие бригады как бы делились друг с другом своими делами и дости-жениями. Я им - про театр рассказываю, они мне - про выточку деталей. При том, что им до смерти тоскливо слушать про театр и про то, как я играю, и мне тоже не намного веселей было вникать в процесс выточки деталей.
Конечно, я должен был показывать бригаде все свои работы в театре и кино: "Вот, ребята, что я сделал". Кинокартины я привозил прямо на завод, а на спектакли бригада шла в театр. Смотрели они и "Человека с ружьем". Я играл Ленина так, как рассказывал здесь выше: жесткого, угруюмо-ватого, сосредоточенного. И вот мой бригадир, отечески взяв меня за плечо, сказал: