— Ты слишком красива. Где уж тебе быть верной?
Ушел, хлопнув дверью, живет с тех пор один как сыч. «А может, и правильно, — думает Наталья Петровна. — Ведь я его уже не любила. Видела и пугалась: неужели это мой муж? Был бы он — не было б Леши».
— Чего ты сидишь тут?
Лена вошла так неслышно, что Наталья Петровна вздрогнула.
— Так, думаю…
— О чем?
— Обо всем понемногу. О том, например, как; мы будем встречать Новый год.
Лена подсаживается к матери, обнимает за плечи.
— Ты очень расстроишься, если я тебя брошу? Ты не можешь пойти к кому-нибудь из друзей?
Она заглядывает матери в глаза и видит в этих глазах неприкрытую радость.
— Ни капельки не расстроюсь! — сжимает ей руку мама. — Поеду к своим, проводим старый и встретим новый, потанцуем и поболтаем, а утром разъедемся по домам.
«Свои» — это друзья студенческих лет — шумная, не по возрасту молодая компания. Когда вваливаются они к матери на день рождения, шутят, смеются, поют под гитару — «Возьмемся за руки, друзья…», — неизменно поражается Лена их естественной, непритворной веселости. Как-то веселее они, кажется, жили. Несмотря на трижды проклинаемый строй — веселее.
— У нас была своя ниша, — говорила мать. — Свои литература и музыка, свои театры — «Таганка» и «Современник», — свои дела и привычки. Мы не имели отношения к власти, мы ее презирали — этих жирных котов, с их дачами и пайками. Мы презирали ее, а она — нас. Теперь как-то так получилось, что мы имеем все-таки отношение к власти — по касательной, но имеем, и это печально и трудно, хотя как будто демократично…
Сейчас мама явно обрадовалась.
— Да, поеду к своим, — со вкусом повторила она. — А ты позвонишь и меня поздравишь, когда пробьют куранты и останется позади первый тост.
Она торжественно выкладывает на стол нарядный пакет.
— Что это?
— Погляди!
Лена вынимает из пакета мобильник в кожаном дорогом чехле — дарить так дарить!
— Ой, мамка, мамочка! — Она бросается на шею матери. — Я так мечтала! — Прижав мобильник к уху, Лена смешно передразнивает рекламу — «хеллоу, мотто», — и звонко смеется.
5
— Почитай еще, — просит Лена. — Сколько ты знаешь стихов!
Такого Диму она не знала. Дима — умница, Дима — философ, Дима — спорщик, но Дима — поэт?
— Это же не мои стихи, — смеется Димка. — Это стихи Пастернака.
— А я была на его могиле. И на даче — теперь там музей.
— Ну да, ты ведь живешь почти рядом. Сходишь туда еще раз, со мной? Сходим вместе?
— Конечно, весной.
Они говорят, говорят и не могут наговориться. Сияет огнями высоченная елка в саду «Эрмитаж». Медленно, лениво, заторможенно падает снег, и про этот снег Дима читает стихи.
— Мы так позорно от всех сбежали.
— Не позорно, а втихаря. В разгар оживленной дискуссии.
— Костя твой не обидится?
— Вот ему я сказал, и он выдал мне ключ.
— Ключ?
— Ага. От квартиры. Как замерзнем, вернемся.
— Мы никогда не замерзнем: всего пять градусов.
— Ну, если устанем или захочется чаю с тортом. Тебе понравились мои друзья?
— Очень. А я и не знала, что ты ходишь в литературный кружок.
— Никто в классе не знает.
— Почему?
Дима на минуту задумывается.
— Есть такое слово — «стесняться». Так вот я — стесняюсь.
— Стесняешься, что ходишь в литературный кружок?
— Ага. Как-то сейчас не модно. Все ходят в бассейн или на каратэ. Ну, еще английский, в крайнем случае музыкалка…
Из подвального кабачка с шумом и хохотом вываливается большая компания: мужчины в дорогих нарядных костюмах, женщины в накинутых на плечи шубках — из-под шубок выглядывают длинные вечерние платья, ножки в изящных туфельках.
Взявшись за руки, давясь от смеха, кружатся они в хороводе вокруг засыпанной снегом елки.