Айша продолжала молчать; голова ее поникла, грудь судорожно вздымалась. Лео подошел к ней, схватил ее в объятия и поцеловал. Каким-то образом, не знаю как, она вывернулась, хотя Лео держал ее крепко, и встала чуть поодаль.
– Я же просила, Холли, – шепнула она со вздохом, – передать тебе, чтобы ты оберегал меня от своего человеческого пламени. А оно уже начинает гореть в моей груди, и если оно ярко вспыхнет…
– Ну и что? – рассмеялся Лео. – Мы будем счастливы.
– Но долго ли? Если ты будешь единственным повелителем моей красоты, не обретя неуязвимость в бессмертии, денно и нощно сотни ревнивых кинжалов будут искать твое сердце – и в конце концов найдут его.
– Ты спрашиваешь, долго ли, Айша? Всю жизнь, год, месяц, минуту – не знаю и не хочу знать, и пока ты будешь мне верна, я не боюсь ревнивых кинжалов.
– Так ли это? Ты готов подвергнуть себя опасности? Я не могу тебе ничего обещать. Ведь ты можешь – риск слишком велик – умереть.
– Ну и что? Если я умру, мы будем навсегда разлучены?
– Нет, нет, Лео, это невозможно. Ничто не может нас разлучить, я уверена: так мне обещано свыше. Но тогда, прежде чем достичь конечного воссоединения, нам придется пройти мучительный путь через другие существования и сферы, может быть, более высокие существования и сферы, но веление судьбы непреложно.
– Я готов рискнуть, Айша. Неужели жизнь, которой я рискую на охоте ради того, чтобы убить леопарда или льва, слишком дорогая цена за неслыханное счастье твоей любви? Я требую, Айша, чтобы ты исполнила свою клятву. Слышишь, я требую.
И вот тогда с Айшей начало происходить самое непостижимое и таинственное из всех ее преображений. Но описать его я могу лишь иносказательно.
Однажды в Тибете мы были долгие месяцы заточены среди снегов, которые сплошь, вплоть до самого подножия, покрывали горные склоны; и как же опостылели нам эти пустынные поля чистейшей белизны: от одного взгляда на них у нас начинали болеть глаза. Затем начались дожди, все вокруг окутали густые туманы, от них стали еще темнее и без того темные ночи, когда легко заблудиться или упасть в пропасть.
Но вот однажды утром, увидя, что взошло солнце, мы подошли к двери и выглянули наружу. Нашим глазам открылось настоящее чудо. Снегов, которые завалили долину, как не бывало; вместо них перед нами лежали зеленеющие луга, усыпанные, как звездами, цветами, бежали журчащие ручьи и распевали птицы в своих гнездах на ивах. Небо уже не хмурилось; весь голубой небосвод, казалось, сиял нежной улыбкой. Суровую зиму с ее пронизывающими ветрами сменила весна с ее зефирами, которые тихо скользили по долине, напевая песню любви и жизни.
Там, в этой высокой башне, в присутствии живых и мертвых, пока передо мной разворачивался последний акт великой трагедии, глядя на Айшу, я вспомнил эту забытую картину. Ибо в ее лице свершилось такое же преображение. До сих пор, хотя Айша и была необыкновенно прекрасна, ее сердце походило на устланную снегом, неприступную гору; и о ее чистое чело и ледяное самообладание разбивались все надежды и желания.
Она клялась, что любит; эта любовь, в ее мистических проявлениях, несла с собой смерть. И все же складывалось впечатление, будто, несмотря на все порывы страсти, она как бы исполняет заученную роль: естественно, что мотылек стремится к звезде, но чтобы звезда стремилась к мотыльку? Человек может преклоняться перед богиней, озаренной божественными улыбками, но может ли богиня любить человека?
Но теперь все вдруг переменилось. В Айше пробудился человек: я видел, как высоко вздымается ее грудь под одеждой, слышал, как она мягко всхлипывает, а на ее запрокинутом лице и в ее неотразимых пленительных глазах появилось то самое выражение, которое порождается лишь любовью. Она как будто вся светилась лаской: уже не закутанная в пелены отшельница пещер, уже не Оракул Святилища, не Валькирия на полях битвы, а самая прекрасная и счастливая невеста, какая радовала глаза своего будущего мужа.
Когда она наконец заговорила, то заговорила о пустяках, именно так она возвестила о победе, одержанной ею над самою собой.
– Фу, – сказала она, показывая на свои порванные копьями, запыленные и влажные одежды – фу, мой господин, смотри, в каком свадебном наряде пришла к тебе твоя невеста, а ведь ей надобно было бы быть в царских украшениях и облачении, приличествующем и ее – и твоему – сану.
– Мне нужна сама женщина, а не ее одеяние, – ответил Лео, не сводя горящих глаз с ее лица.
– Тебе нужна сама женщина? В этом-то вся суть. Скажи мне, Лео, женщина я или дух. Скажи, что я женщина, ибо пророчество мертвой Атене тяготит мою душу: Атене сказала, что смертные и бессмертные не могут быть вместе.
– Конечно же, ты женщина, иначе ты не мучила бы меня столько недель.
– Спасибо, твои слова утешают меня. Но женщина ли сеяла разрушение по всей равнине? Перед женщиной ли склонялись Гром и Молния, говоря: «Мы здесь, повелевай нами!»? Воля женщины ли сокрушила эти крепкие двери? Могла ли женщина обратить этого человека в каменное изваяние?
…О Лео! Как бы хотела я стать женщиной. Говорю тебе, я принесла бы тебе, как свадебный дар, все свое величие, будь я уверена, что хоть один короткий год смогу быть женщиной и твоей счастливой женой.
Ты сказал, что я мучила тебя, но еще больше я мучилась сама, ибо хотела, но не смела уступить твоим мольбам. Говорю тебе, Лео, не будь я уверена, что ручеек твоей жизни неминуемо вольется в великий океан моей жизни, ибо море притягивает к себе все реки, а солнце – туманы, я бы не уступила и сейчас. Но я знаю, так подсказывает мне моя мудрость; прежде чем мы достигнем берегов Ливии, свершится великая беда, ты умрешь – и умрешь по своей собственной воле, а я, еще не став женой, овдовею.
Поэтому я, как и покойная Атене, бросаю кости, не зная, что выпадет. Не зная, выиграю я или проиграю. – И она воспроизвела дикий жест, каким отчаявшийся игрок в кости делает свою последнюю попытку.
– Итак, – продолжала она, – кости брошены, но сколько очков я набрала, скрыто от моих глаз. С сомнениями и страхами отныне покончено; что бы ни ожидало нас: жизнь или смерть, – я смело приму то, что нам назначено.
Каким же обрядом мы скрепим наш брак? Я знаю! Холли должен соединить наши руки: только он и никто другой. Он всегда был нашим верным проводником – он и отдаст мне тебя, а меня – тебе. Нашим алтарем будет пылающий город, свидетелями – и на земле и в небесах – мертвые и живые. Вместо всех обрядов и церемоний я коснусь своими губами твоих, а затем я спою тебе свадебную песню любви, какой еще не сочинял ни один смертный поэт и не слышали земные возлюбленные.
За дело, Холли: соедини эту девушку и этого мужчину.
Я повиновался, как во сне, и взял протянутые руки Айши и Лео. И в этот миг через мое тело – от нее к нему – побежал огненный ток, сотрясая меня и обжигая быстрыми волнами неземного блаженства. В то же время я увидел необыкновенно прекрасные картины и услышал мощные звуки величественной музыки; мой мозг был так переполнен жизненной силой, что я опасался за его сохранность.
Сам не знаю как, я соединил их руки; благословил их, сам не знаю какими словами. Затем я прислонился спиной к стене в напряженном ожидании.
И вот что я увидел.
В самозабвенном порыве страсти, столь прекрасной и могучей, что она казалась сверхчеловеческой, Айша прошептала: «О мой муж!» – обняла шею Лео, притянула его голову к себе, так что его золотые кудри смешались с ее черными, цвета воронова крыла, локонами, и поцеловала его в губы.
Так они стояли, обнимая друг друга, и я заметил, что та же диадема света, которая сияла на ее челе, увенчала и чело Лео; ее безупречно стройная фигура, просвечивая через белые покрывала, вся горела неярким огнем. Со счастливым смешком она отодвинулась и сказала: