Чарли хрюкнул в кулак.
— А леший их знает, может, они того и ждут. Барышни, они народ сложный, с ними никогда не знаешь — ни до, ни после.
— И не только женщины, — Чарли с удивлением услышал собственный голос, расплачиваясь за напитки.
— Нет, мужчины — другое, есть такие, плевал я на них. Суют свой нос в чужие дела, как эти мерзкие собачонки, знаешь, вечно что-то вынюхивают и тявкают на каждом углу. Шпицы, что ли? Нет, Саммерс, ты у нас тихоня. Спорю, все сохнут по твоим глазищам, барышни то бишь. Так как насчет перекусить? Джон держит для нас столик. Меня тут любят. Спорю, и у тебя найдется пара историй, хотя знаю я вашего брата, — сказал он, выглядывая в толпе знакомые лица. — Знаю я вашего брата. Тихони.
Заказав пива — которое было тут же отвергнуто под предлогом, что, когда есть виски, грех его не выпить, — Чарли заговорил.
— Забавно, со мной тут произошел случай. Как раз, о чем ты говоришь.
— Знаю я вашего брата, — Мидлвич вертел головой в поисках знакомых завсегдатаев и новых хорошеньких личиков.
— И пока не решил, как поступить, — Чарли сделал большой глоток виски с содовой и понял, что, видимо, пора закругляться.
— А ты знаком с Эрнестом Мэндрю? В Лондоне его знает каждая собака.
Но Чарли, как любого очень неразговорчивого человека, трудно было сбить с толку.
— В гости меня пригласили, — заплетаясь языком, продолжал он. — Родители моей девушки. Выдалась вечеринка, что ни говори. Но только я собрался уходить, как старик вручил мне записку. С адресочком. Именно так. Понимаешь, а ведь я встречался с его дочерью, и она умерла.
Чарли замолчал. И вдруг у него вырвалось, он проболтался.
— И, между прочим, родила мне ребенка, — хвастливо сказал он — и второй раз отрекся от Розы. — И он после всего дает мне адресок некоей вдовы.
Чарли глотнул, и откинулся на спинку стула, словно свалил тяжелый груз.
— Что? вдовы? — эхом отозвался Мидлвич. — О, напомни мне подойти к Эрни Мэндрю. Я должен ему кое-что сообщить, но все теперь к чертям собачьим забываю. Так о чем мы?
Но Чарли сказал все, во всяком случае, пока. Взгляд его застыл на стакане. Лицо его, и это правда, было очень печальным, в голове царила концентрированная пустота. И все стало легко.
— Кто знал, что так повернется? — мистер Мидлвич бросил на него взгляд. — Все мы вернулись к чему-то иному. Все мы кого-то потеряли. А тебе не кажется, они чересчур долго несут суп?
Он несколько раз помахал официанту, Чарли с неподдельным удовольствием блуждал взглядом по лицам посетителей.
— Значит, вдова, говоришь? — продолжал Мидлвич. — Не знаешь, брюнетка или блондинка?
Чарли понятия не имел.
— Рыжая, — по привычке сказал он.
— Рыжеволосая, дьявол ее возьми.
— Вообще-то я не видел.
— Не видел? До сих пор? Ну ты даешь — выходит, у тебя все путем на амурном фронте. Но это грандиозно, приятель, вокруг этого добра хоть отбавляй — глаз девать некуда. Ничто человеческое нам не чуждо, и добрая часть мужчин пока по ту сторону морей, а? Но рыжеволосая с веснушками? Прости, старик, но это выше моего разумения.
Чарли, однако, не так нелегко было сбить с панталыку, и он, довольно улыбаясь, молчал.
— Понял, — сказал Мидлвич. — Но если тебе ненароком подскажет внутренний голос, отдай адресок мне. Нет, я, конечно, человек занятой, но минутку для нее выкрою. В случае крайней нужды. Нет, непременно выкрою. Да в любом случае, пожалуй.
Наконец, официантка принесла суп, и он заказал еще по порции виски.
— Не гони, — сказал Чарли.
— Не жмись, — ответил Мидлвич. — Держи курс прямо. Считай, это мера за меру. Столько лет без скотча, и бог знает, без чего еще. Все равно, как впервые после лагерей увидеть девушку. Мы тогда возвращались на корабле из плена. И вот, выхожу в порту и вижу — девушка, представляешь, настоящая. Ослепительная блондинка, сама колдунья.
Если бы не несколько порций виски, Чарли пропустил бы эти слова мимо ушей, но тут он промолвил:
— Ого.
— Вот и я об этом, — воодушевился Мидлвич. — После всех этих лет, когда ты даже не помнишь вкуса, и мир, в котором одни мужчины, и где открывается истинная природа человека — и чур не говори, что ты не замечал — и тебя бросают на самое дно, и ты видишь, сколько на самом деле в каждом человеке дерьма, потому что все оно выползает наружу, и вдруг — свобода, и тебя везут на этом шведском пароходе и рядом тысячи таких же одуревших от свободы репатриированных маньяков, и вдруг — мать честная! — блондинка, шагает себе в магазин или, неважно, куда — свободная, как ветер, как сам воздух! Понимаешь? Рев был такой, думал, все доки рухнут.