К моему удивлению, все то, что советские граждане, безвыездно сидя за “железным занавесом”, воображали про свободную и богатую Европу, живущие при диктатуре Франко испанцы думали про СССР. Советский Союз для них был воплощением счастливой и богатой жизни, свободы, демократии и процветания. Быть коммунистом в Испании было столь же модно и естественно, как мечтать о свободном капиталистическом мире в Советском Союзе.
Вообще, испанские коммунисты были настоящей поэмой. Глядя на них, я изумлялась тому, до какой степени маразма можно довести население за счет целенаправленной пропаганды при катастрофическом недостатке реальной информации. В отличие от советских членов КПСС, фальшивых, как “Шанель №5” польского разлива, многие испанские коммунисты были искренне убеждены в том, что лишь Всемирная Коммунистическая Революция может сделать человечество счастливым.
Некоторое время за мной страстно ухаживал один очарованный моим русским происхождением фанат Всемирной Коммунистической Революции. Причудливое сочетание высокого роста, умопомрачительной латинской красоты и горячего андалузского темперамента с фатальным отсутствием интеллекта делало Энрике столь экзотичным, что я даже закрыла глаза на то, что камин его дома украшал бронзовый бюст Ленина, а книжные полки прогибались под тяжестью собраний сочинений вождя мирового пролетариата, а также Маркса, Энгельса и Мао Цзедуна.
Некоторое время я безуспешно пыталась политически разагитировать Энрике, рассказывая ему про миллионы жертв сталинских репрессий, про голод в Поволжье, про брошенных в лагеря невинных людей, но чертов коммунист лишь снисходительно ухмылялся и, пожимая плечами, объяснял мне, что ни одна революция не обходится без жертв и что на пути к общечеловеческому счастью неизбежны некоторые незначительные перегибы в ту или в иную сторону. Как говорится, лес рубят, щепки летят.
По какой-то совершенно непонятной причине Энрике, работающий банковским служащим, был убежден, что, если бы ему повезло родиться в Советском Союзе, он непременно был бы не только богатым и знаменитым, но и чрезвычайно творческим и интеллектуальным.
Вывалив всю известную мне информацию об ужасах коммунистической диктатуры, но так и не добившись желаемого результата, я поняла, что с испанцами надо действовать по-другому. Как-никак, они потомки инквизиторов, над несчастными быками на аренах издеваются, так что пытками и жестокостями, тем более совершенными много лет назад и в другой стране, их не проймешь, они от таких историй только кайф ловят. Следовало изобрести кое-что похитрее.
Два дня я ломала голову, а потом меня осенило: туалетная бумага! Именное ее помощью я загоню последний гвоздь в гроб коммунистической идеологии.
Постоянный дефицит туалетной бумаги был одним из кошмаров моего социалистического детства. Более редкая, чем черный жемчуг в прибрежных водах Полинезии, в России во времена застоя туалетная бумага являлась своеобразной валютой. Как на водку в рабоче-крестьянской среде, в среде работников умственного труда на вожделенный белый рулончик можно было выменять что угодно или почти что угодно.
Если вдруг (такое чудо случалось обычно раз в полгода) в окрестном магазине выбрасывали туалетную бумагу, за ней моментально выстраивалась километровая очередь. Нанизав на веревочку свои законные десять рулонов (это была норма выдачи в одни руки), счастливчики вешали это своеобразное ожерелье через плечо, как большевики пулеметные ленты, и гордо шествовали домой, вызывая черную зависть у прохожих.
Один мой знакомый доктор наук специально по блату ходил на приемы в чешское посольство, чтобы там в туалете незаметно обмотаться под пиджаком вожделенным дефицитом и контрабандно вынести добычу на родную советскую территорию.
Ни в одном общественном советском клозете туалетная бумага, естественно, не появлялась, а если бы каким-то чудом и появилась, очумевшие от неожиданно привалившего счастья граждане стащили бы ее быстрее, чем кот ухватил бы когтями пролетающую мимо бабочку.
Как ни странно, впервые выбравшись из измученного дефицитом Советского Союза на изнывающий от изобилия Запад, я поражалась не роскошным витринам с ювелирными изделиями, мебелью и шикарными шмотками — ко всему этому я, как ни странно, была совершенно равнодушна, — а именно благоухающим розами, лавандой и жасмином рулончикам розовой, голубой и кремовой туалетной бумаги, беззаботно висевшим в сверкающих плиткой и зеркалами общественных туалетах.
В течение двух первых лет моей жизни за границей при виде неохраняемых рулончиков у меня чисто рефлекторно загорались глаза и возбужденно билось сердце, и я с трудом подавляла неблагородный порыв, подобно моему знакомому доктору наук в чешском посольстве, обмотаться под платьем бесценной бумажной лентой.
Коварно выбрав подходящий момент, когда Энрике после совместного посещения ресторана пребывал в расслабленно-блаженном состоянии, я в красках описала советскую эпопею с туалетной бумагой. Эффект превзошел все мои ожидания. Выразительные шоколадные глаза испанского коммуниста расширились от нескрываемого ужаса.
— Нет, — дрогнувшим голосом прошептал он. — Такого просто не может быть.
— Как это не может? — злорадно усмехнулась я. — Еще как может. Я вот до сих пор на туалетную бумагу в ресторанных клозетах спокойно смотреть не могу. Так и хочется схватить и спрятать куда-нибудь подальше на черный день, а я, как ты знаешь, клептоманией не страдаю.
— Не может быть, — в отчаянии покачал головой Энрике. — Я не верю.
— Думаешь, я вру? Зачем это мне? Дефицит туалетной бумаги в Советском Союзе — непреложный факт, от которого так просто не отмахнешься. А теперь подумай, хотел бы ты жить в стране, в которой невозможно купить туалетную бумагу?
— Я этого не понимаю, — поник головой окончательно уничтоженный коммунист.
Он так и не смог оправиться от нанесенного удара. В течение недели Энрике был способен думать исключительно о туалетно-бумажном социалистическом дефиците. Когда мы гуляли, он был молчалив и погружен в глубокие раздумья, а потом вдруг вскидывал голову и убитым голосом произносил:
— Я могу понять все. Я понимаю, что окруженный врагами Советский Союз не мог обеспечить каждого рабочего отдельной квартирой и машиной. Естественно, что страна испытывала трудности и в послевоенный период, и в связи с гонкой вооружений времен “холодной войны”. Я не могу понять только одного: почему коммунистическая партия не предоставила рабочим необходимое количество туалетной бумаги?
Энрике жалобно смотрел на меня, словно надеясь, что я пощажу его и объясню, что страна в связи с гонкой вооружений испытывала острейший бумажный кризис, но я лишь злорадно усмехалась и говорила, что на публикацию бесконечных материалов съездов компартии, сочинений классиков марксизма-ленинизма и прочей коммунистической белиберды, которую никто не читал, бумаги было более чем достаточно, и многим советским гражданам, особенно в деревнях, приходилось подтирать задницу коммунистической прессой, типографская краска которой содержала канцерогенные вещества и, соответственно, вызывала рак анального отверстия.
Утомившись от избыточного общения с коммунистами, я слегка утешилась, познакомившись с Марио Эстевезом. Фашист он был вполне мирный, против русских, евреев и негров ничего не имел и даже к коммунистам относился с жалостливой симпатией, считая их наивными жертвами собственной глупости и советской пропаганды.
Фашистом Эстевез стал исключительно из духа противоречия, слишком уж достали его своей велеречивой демагогией коммунисты, лишь слегка поумерившие свой пыл после позорного развала Советского Союза. Вдоволь накушавшись в свое время коммунистической пропаганды, я целиком и полностью разделяла чувства Марио.