Рыжий мужик решительно надернул рукавицы:
-- По работе и заплатим, мы тоже не живоглоты... сколько наскребем, столько и получите... еще влезешь с таким золотом, -- нонче ведь, раз-раз, да и к стенке!
Дава-Дорчжи вяло оперся о печку.
-- Скребите... поскорее. Задержите, прицепят теплушку, как я с вами... останетесь.
Мужики ушли за инструментом.
Остается самый младший. Он, ворочая сапогами солому, ходит по теплушке и смотрит во все углы. Кивая на женщину, спрашивает:
-- Жена?
Дава-Дорчжи глубоко всовывает руку в карман:
-- Нет.
Мужик хохочет:
-- Тоже продажна?
-- Нет, в долг даю.
Хлопая себя руками по полушубку, мужик наклоняется к уху гыгена и шепчет. Виталию Витальевичу вдруг становится противным его розовое светлоусое лицо. Дава-Дорчжи локтем отодвигает мужика от себя:
-- А ты попробуй.
-- Она по русски-то понимат?
-- Ты на войне был?
-- Не-ет...
-- Тогда не понимает.
Мужик нерешительно проходит несколько раз мимо женщины. Щелкнув пальцами, трогает ее за рукав, возвращается к печке:
-- Ну ее... еще заразишься... у меня жена.
Спит профессор плохо, мужики принесли дров, угарно несет теплом печка, воняют человечиной высыхающие одежды. Профессор стыдит себя, ворочается. Дава-Дорчжи сытый и сонный бормочет:
-- Блоха спать не дает, завелись...
Среди ночи Виталий Витальевич просыпается от шороха соломы. Ему кажется, что он угорел, -- во рту сухо. Через полузанесенное снегом окошечко -- на соломе синие пятна света. По соломе ползет человек. Это Дава-Дорчжи к женщине. Профессор закрывается с головой. Но от женщины гыген возвращается быстро. Профессор ощущает на себе его руку. Пальцы легко пробегают по телу, ощупывают одежду и сапоги. Гыген ищет даже в подушке и в соломе под подстилкой. Затем он возвращается. Он ищет проволоку.
Утром Дава-Дорчжи говорит:
-- Это русские ободрали Будду. Я честно везу его домой. Русские сорвали проволоку и сдирают позолоту. Но увеличивается святость божества от поруганий...
Три дня мужики соскабливали с Будды позолоту. Толще, чем везде, лежит позолота на лице Будды, на его круглых щеках. И вот красный, злой, медный выбегает из золота лик его. Губы его темнеют, и совсем внутри глаза вокруг статуи настлана шерстяная шаль, золото осыпается туда.
-- Выколотим, -- говорит рыжебородый.
На теле остается кое-где позолота: желтые, как прыщи, пятна. Совсем не могут снять золото с пальцев Будды.
За золото Будды мужики приносят мешок мерзлых булок, меру картофеля и дров. Они бережно завертывают шаль, на которую падали крупинки, и в газету -- листочки золота с лица. Потом рыжий мужик, вздыхая, жмет руки:
-- Продешевили мы, да уж...
Гыген выторговал еще кусок рваной кошмы. Из дров он устроил себе кровать. Он поминутно заставляет женщину подкидывать в печь поленья:
-- Если бы я догадался раньше... за проданную проволоку мы бы ехали спокойно. Теперь я простудился и меня знобит. Утянули...
Он кутается в шинель. Намеренно громко хохочет:
-- Я вас ночью видел, вы к женщине шли, Виталий Витальевич. Сказать ей, чтоб она вам не сопротивлялась?
-- Мне мало нравятся ваши солдатские шутки, Дава-Дорчжи.
-- Тогда я могу рассказать какую-нибудь поучительную монгольскую легенду. Теперь я вам разрешаю записывать потому, что я вам верю. Вы очень подробно об'яснили, чего хотите... Например, история кутухты Муниулы с жизнью его -- непристойной и женолюбивой...
-- Когда мы доедем?
-- При хорошей экономии на полтора месяца нам хватит продуктов. К тем дням мы будем в Сибири, там много почитателей моего перевоплощения, и я склонен надеяться на пищу, питье и достойные меня благочестивые разговоры.
Профессор, заложив руки за спину, слегка сутулясь, ходит из угла в угол. Он решил молчать о проволоке: ему наскучили ссоры, упреки. Он расспрашивает про аймак Тушуту-Хана. Гыген словоохотлив, немного витиеват и часто, с прихлебываниями какими-то, смеется. Он говорит историю своего рода, в ней много имен, мест и замечательных битв. Профессор понимает смутно, но слушает охотно.
Утром Дава-Дорчжи знобит сильнее. Он много пьет чая и лежит, сжимая виски пальцами.
Профессор на станции из красноармейского лазарета приводит доктора. Он щупает голову гыгена, раскрывает грудь, спрашивает, не дожидаясь ответа:
-- Голова болит? Ноги болят? Озноб?
У доктора широкие, длинные и тонкие, как ремни, пальцы. Он проводит пальцами по руке профессора:
-- Лекарств у нас нет, в Омске иногда принимают в лазарет... все перегружено. У него тиф. Кофе, чистое белье и компрессы.
Смотрит на Будду, стучит ногтем и говорит: "медь" и уходит.
Гыген вдруг начинает плаксиво просить револьвер. Хотя револьвер у него под подушкой, все же профессор прячет его у себя. Гыген грозит застрелиться. Он упрекает профессора в лености, из-за которой он, гыген, должен умереть. Лучше ему погибнуть сразу, если нельзя достать лекарств. Он по-монгольски бранит женщину, и та падает на колени, уткнув голову в пол.
-- Какие домашние лекарства есть? Где мне достать кофе?.. Ступайте менять револьвер!
Профессор идет.
Бред начинается через день. Профессор со стыдом думает, что гыген притворяется. У него нет никакого повода так думать, но ему кажется намеренным, как Дава-Дорчжи срывает компрессы и разбрызгивает кофе. Гыген часто садится в постели, предварительно сунув себе под спину шинель (стена холодная); одними и теми же словами он вяло говорит:
-- В тебя одного переходит дух Будды... ты один воплощение гыгена, Дава-Дорчжи... дай мне из бокового кармана... напишу в аймак.
Сует какие-то бумаги с монгольскими надписями и жалуется:
-- Все меня бросили. Ты только один перед смертью. Я уже умер... я опять дух Будды.
Профессор носит кипяток, ставит компрессы.
Скучный, сухой весь лежал Дава-Дорчжи. Постоянно нужно было лить в него воду -- поить. Волосы отросли необыкновенно густо и как-то все сразу: жутко было смотреть на пряди, торчащие из носа. Подушка вся залепилась в слюне, -- переворачивая голову, Виталий Витальевич силой заставлял себя не отдергивать руку. В ушах торчала вата (гыген боялся ушной простуды), и теперь она походила на черных тараканов.