Теплые и веселые заборы, профессор проводит по ним ладонью. Об сапоги шурша, дует песок, оттирает его ладонь от забора и сам, радостный и пушистый, лезет в руку. Профессор долго ходит по двору. Верблюды дышат широко и шумно: запахи от них тоже необ'емные, степные: полынь, молодые весенние травы.
Савоську видеть тоже приятно. Он подымается, стучит прикладом в статую.
-- А если бы у тебя утащили ее? -- шутит профессор.
Ног у Савоськи опять нет, весь он четыреугольный и бурый, как лист картона, и ружье, -- словно воткнутая щепочка.
-- Ута-а-ащут?.. кому ее, -- ломи-то, эвон, по двору таскается! У нас дрова вот -- пру-ут... это -- да-а. Везешь бога-то, дяденька?
-- Везу.
-- И молятся таким?
-- Молятся.
-- Чудно!
Песчаный, желто-ребрый город. Белые дома, как выдуваемые камни. Парень со стульями на плечах, мальчишка в туго обтянутых штанах, собаки с мелким песчаным лаем провожают Будду. Лежит он на арбе, закрытый кошмами и туго увязанный веревками. Медное спокойное лицо его с плотно прижатыми, как у спящего зверя, ушами.
Сонно-подобный песчаный город. Туманно-смуглы встречные глаза, губ нет -- ровная песчаная пелена начинается от глаз.
Арба в песках идет молча, верблюды широко раскидывают пухлые ступни, погонщики молчаливы и сумрачны -- Будда покидает город.
x x x
Хизрет-Нагим-Бей смотрит в окно и думает о смешном человеке, везущем в Монголию кусок меди. Хизрет-Нагим-Бей уговаривал его остаться в городе: за проволоку можно хорошо спать, и кошмы длинны: не скатишься, как с кровати и не проснешься. Хизрет-Нагим-Бей думает о своих четырех верблюдах данных человечку с золотым зубом: плохой будет присмотр, совсем пьяный человек.
Хизрету-Нагим-Бей жалко верблюдов и арбу. Хизрет-Нагим-Бей седлает лошадь...
Проста и ясна жизнь, как травы, как ветер.
Степь перед профессором Сафоновым.
-- Го-о!.. -- кричат погонщики.
Профессор Сафонов повторяет:
-- Го-о!
Верблюды думают свое. Чалая шерсть большими кусками виснет у них на холках. Арба скрипит -- путь сухой и длинный, арба помогает себе криком. От своего ли, чужого ли крика, -- веселее в пустыне.
Профессор чувствует веселую, искрящую дрожь в жилах. Плечи у него словно растут, он скидывает шинель, весело смотрит на шмыгающих в норки сусликов.
-- Го-о!..
Бедный зверек, он скрывается в темную норку, а потом вновь выпрыгивает на свет. И профессор радуется своей простой и сентиментальной мысли. Пустого и глупого Дава-Дорчжи напугала дорога и прельстила пища, он шмыгнул в норку. Но он придет. Теперь Дава-Дорчжи сидит в канцелярии и пишет исходящие: учит молодых людей убивать старых и подобных себе.
Будда качается в арбе. Будда, прикрыв войлоком глаза, сонный пройдет через пески, степи.
Новые, еще пахнущие землей, травы под сапогами профессора. Он срывает пук, и ладони его тоже начинают пахнуть растущей землей.
-- Го-о!.. -- кричат погонщики.
Верблюдам нужен ли крик? Они идут и будут итти так год и два, и три, пока есть пески и саксаулы. Человеку нужен крик.
Профессор тоненьким голоском прикрикивает:
-- Го... го... го!..
x x x
На утро третьего дня пути из-за песчаных, поросших саксаулом холмов мчатся к каравану всадники. У одного из них на длинной укрючине черная тряпка. Сыромятные повода скользят у них из рук (они неопытны, повидимому), и напуганным вопят они:
-- Ыыееей... ыееейй!..
Погонщики, закрыв затылок руками, падают ниц. Верблюды же шагают вперед. Тогда один из всадников кричит:
-- Чох!
Верблюды ложатся.
Профессор Сафонов спокоен, он всовывает для чего-то руку в карман шинели. Пока он идет от дороги к всадникам, он успевает подумать только: "необходимо было требовать охрану". Профессор Сафонов, чувствуя себя слегка виноватым, замедляет шаг. Здесь всадник с черной тряпицей под"езжает к нему вплотную. В бок профессора трется лошадиная нога и слышен запах мокрой кожи. Киргиз, -- у него почти русское толстоносое лицо и крепкие славные зубы, -- наклоняется из седла и, закидывая повода за луку, спрашивает:
-- Куда едешь?
Профессор еще острее ощущает свою непонятную вину и поэтому несколько торопливо отвечает:
-- В Сергиополь... вы же куда направляетесь, граждане?..
Но тут киргиз взмахивает и бьет его по голове чем-то тупым и теплым. Профессор хватается одной рукой за седло, другую же тянет к своей шее. Все кругом слизкое, желтое, вяжущее -запашистое. Киргиз бьет его в плечо гикая.
Профессор падает.
Тогда всадники, гикая, крутятся вокруг арбы, стегают лошадей и, устав гоняться друг за другом, под'езжают к Будде. Погонщики подымаются и все с ожиданием смотрят на холмы. Оттуда скачет еще всадник, на голове у него маленькая солдатская фуражка, она плохо держится, и его рука прыгает на голове. Это Хизрет-Нагим-Бей. Он ждал их за холмом. Киргизы торопятся, рубят бечевки и скатывают Будду на песок. "Сюда", говорит Нагим-Бей, и они бьют топорами в грудь Будды. В груди Будды ламы часто прячут драгоценности, но грудь Будды пуста. Тогда один из киргизов отрубает золоченые пальцы и сует их в карман штанов. Хизрет-Нагим-Бей подходит к лежащему человечку. Нагим-Бею жалко его, но верблюды еще дороже. Киргизу, ударившему палкой человека, хочется иметь золотой зуб, но Хизрет-Нагим-Бей говорит строго:
-- Китер... пущай умирает с зубом!
Тропа эта в стороне от тракта (человек был глуп: умный понимает дороги). Киргизы медленно поворачивают верблюдов.
И после, вечером, перед смертью, профессор Сафонов отдирает от земли плечи и хватает руками: вперед, назад, направо... под пальцами вода густая, тягучая...
Но это не вода -- песок.
Песок.
x x x
...Темной, багровой раненой медью наполнена его расколотая грудь. Сосцы его истрещены топорами. Высокий подбородок его оплеван железом. Золотые пальцы его мчатся, ощущая вонючую кожу киргиза. А глаза его обращены вверх, они глядят мимо и выше несущихся песков. Но зачем и кого могут они там спросить: "куда теперь Будде направить свой путь?".
Потому что, -
Одно тугое, каменное, молчаливое, запахами земли наполненное небо над Буддой.
Одно...