Человек прилип носом к стеклу. Увидел — за кухонным темным столом сидел брат Яшка, в ту пору, когда ему было шестнадцать лет. Вздрогнул и догадался — Юрий это.
Брат, до жалости худой, сидел с плошкой. В стеклянной баночке плавал фитилек с крохотным венчиком желтого огня. Одной рукой брат доставал не глядя из миски белые шарики картошки, макал в соль и засовывал в рот. Другой рукой придерживал для удобного чтения толстенную, взъерошенную, жирную книжищу.
Пришедший гость легонько постучал в окно казанками пальцев. Газета резко приподнялась, Юрий прижался лбом к стеклу.
Испугался до смерти — смотрел с улицы мужчина с отцовским лицам, материнским вздернутым носом. Братан! Юрий кинулся к дверям.
— Мишка! — крикнул он, распахивая дверь ударом ноги.
— Юрий… Юрка, — растроганно и удивленно говорил тот.
Вошли. Было радостно и неловко.
Михаил огляделся и, взяв плошку, прошел из комнаты в комнату. Юрий шел следом, жался к брату.
— Ты чего это? — спросил Мишка.
— Темно.
— Э-эх, братишка, не темноты, не зверя, не покойников — живого человека бояться надо!
Дом стоял опустевший, обшарпанный. Если бы он был мал и обычен, это бы еще ничего. Маленький дом наполняется движением и жизнью даже двух человек. В маленьком — легче. Но большой смутный дом всегда напоминает об умерших или ушедших людях. Молчание его — тяжелое, удушливое. В нем — мертвые шорохи шагов, окаменевшие голоса. Стены хранят разные мелочи жизни — фотокарточки, репродукции и тому подобное.
А если в доме, где ты рос, долго жили чужие, то и он станет чужим, равнодушным, почти незнакомым.
Михаил прошел в кухню, скинул шинель.
— Ну вот, я и вернулся, — сказал он. — Вернулся-таки.
Прихрамывая, подошел к столу и заглянул в миску — так и есть, картошка, потрогал — склизкая, огородная. И соль в блюдце серая и крупная, должно быть, скотская. А жирная книга — Александра Дюма «Граф Монте-Кристо». Он полистал замусоленные страницы. Спросил:
— Отец в ночной?
Юрий разинул было рот, но потупился и ничего не сказал.
— Так, понятно. Когда?
— В августе, в сорок четвертом.
— Давно!.. Как же ты один жил?
— Да мне тетя Феша помогала. И беженцы хорошие были.
— Где же они?
— Поехали к себе.
— Та-ак… Ладно, братишка, проживем. У меня в вещмешке американская тушенка и хлеб. Сало есть. Веди-ка их сюда. А жил я так…
Некоторое время Михаила, как говорили соседи, «таскали по инстанциям». Потом отступились — выручила хромая нога. Ранили, вот и попался в плен. Правда, устраиваться на работу пришлось с хлопотами. На большой завод Михаила не приняли, и он устроился в «шарагу», стряпавшую грубо и плохо разный домашний дрязг: лейки, грабли, железные лопаты.
Поступил учеником наравне с желторотыми пацанами — все приходилось начинать сначала.
Осенью прислал им письмо брат Яшка, оказывается, партизанивший не где-нибудь, а в самой Италии. Приезжать домой наотрез отказался: «Ну вас, с вашим курятником». Сообщил, что завербовался работать «а Чукотку. Интересовался, нужны ли им деньги. Не вернулись Володька и Павел. Что ж, могло быть и хуже.
Михаил тянулся к жизни с неистовой, звериной жадностью. Он пережил тяготы плена, испытал муку недоверия и отдыхал только с женщинами. А тем не было нужды ни до плена, ни до его хромой ноги и губастого, некрасивого лица. Он был мужчина, и все!
Женщины одна за другой приходили и уходили из дома. И в зависимости от их домашних талантов братья то объедались разными вкусностями и даже толстели, то ели плохо — зато щеголяли заново обшитые.
Захаживала и тетя Феша — ругать.
— Женись, дурак! — говорила она Михаилу. — Вымотаешься, кому нужен будешь? Возьми Наташку, мою племянницу. Девка молодая, хозяйственная, чистая. Телом крепка, как репка. Дом ведь гибнет. Дом!
— И черт с ним! — отмахивался Мишка.
— Вот и говорю — дурак, — отмечала тетя Феша. — Отец жилы вытянул, строил, денег сколько вбито, а ты — к черту. Хозяйку тебе надо, жену, а то вдовы да вдовы. Как свинья, жрешь все подряд.
— Гы-ы! — ржал Мишка, щеря редкозубый рот. — Знаете, тетя Феша, пословицу: «Люби всех подряд, бог хорошую пошлет».
— Вот о Наташке и подумай, ее тебе бог послал. А уж стряпать мастерица. А шьет…
Тетя Феша все ходила и долбила: Наташка, Наташка, Наташка… И — вдолбила. Теперь, когда Михаил задумывался о дальнейшем налаживании жизни, о жене и детях, то в голову сама собой первой лезла именно Наташка.