— Вы так уверены в этом? Я имею в виду, что дочь тоже… мертва?
Гермион поднимает на неё осуждающий тяжёлый взгляд.
— Конечно. Зачем вы… интересуетесь? Какое отношение это имеет к…
Астори жестом останавливает его. По телу разливается лихорадочный озноб.
— Просто… просто представьте, что ваша дочь… теоретически… что она жива и вы встретились спустя годы… как бы вы её узнали?
Гермион замирает и внезапно — таким отточено-знакомым, въевшимся в кровь, её собственным движением — склоняет голову набок. Сердце Астори падает. Сомнений не остаётся.
— У неё… — Он прикрывает глаза. — У неё родинка за ухом… правым… или левым… нет, правым, правым…
У Астори стучат зубы, становится трудно дышать, и земля уплывает из-под ног; она резко отводит кудрявые пряди с шеи и поворачивает голову:
— Вот такая?
Тадеуш очень любит целовать эту родинку.
Гермион отступает назад, цепляется побелевшими пальцами за спинку стула и неверяще моргает, разглядывая Астори так, словно она только что съела человека.
— Но это… ты… значит, ты…
— Я твоя дочь, — холодно говорит она и одёргивает рукава пиджака. Сейчас, когда убеждать себя в обратном нет смысла, ядовитая злость отравляет ей душу. Она ненавидит отца за то, что он её отец. Именно её. За то, что ей, а не кому другому, достался жребий быть дочерью преступника. Убийцы. Она, королева, олицетворяющая закон, — и он, тот, кто этот закон нарушил. Она блюдёт право на жизнь (или старается по мере сил) — он отнял это право у семерых людей. Что может быть более ироничным?
Гермион делает шаг к ней.
— Астори…
— Молчать. — Она меряет его равнодушно-ледяным взглядом и произносит чётко, по слогам:
— Стой на месте. Если ты попробуешь приблизиться ко мне или подумаешь приблизиться, или мне хотя бы покажется, что ты подумал, я вызову охрану. Теперь медленно сядь и положи руки на стол так, чтобы я их видела. Выполняй.
Гермион в растерянности глядит на неё.
— Но… Астори…
— Выполняй. Сейчас же.
Он послушно садится; Астори усаживается на свой стул и в упор смотрит на отца, поджав губы. Тишина разрядами тока прошивает кожу. Молчат. Астори забывает, о чём хотела спросить его, — она жалеет, что решила приехать, что Тадеуш её не отговорил, что она открыла отцу правду и теперь придётся разбираться с последствиями. Никто не должен узнать, кто её родители. Если самопровозглашённую королеву-сироту ещё могут принять, то королеву-дочь-убийцы… ни за что. Уолриш будет торжествовать.
Гермион осторожно тянется к её запястью.
— Доченька…
— Руки! — огрызается Астори, отдёргивая ладонь. — Я сказала, не смей касаться меня! Никогда, тебе ясно?
— Но пожалуйста… давай просто поговорим, как отец и…
Астори фыркает.
— Отец? Я не считаю тебя отцом — ты искалечил мне детство! Из-за тебя я росла в приюте и интернате… из-за тебя! Как ты можешь… Как ты вообще…
Гермион в бессильном отчаянии вскидывает брови:
— Милая, я знаю, ты мне не поверишь, это прозвучит глупо, но я всегда… я любил тебя и твою мать и всё ещё люблю…
— Любил? — выкрикивает Астори, ударяя по столу ребром ладони, и рывком поднимается на ноги. Её трясёт. — Любил — и ты говоришь это после того, как бросил меня? Полугодовалого ребёнка? Бросил и пошёл убивать людей, да? Это твоя любовь?
Гермион встаёт вслед за ней.
— Успокойся, родная…
— Руки! — Астори пошатывается, фокусирует взгляд. Капли в сумочке. — Я сказала, руки! Не трогай меня!
Он тревожно следит за ней, порывается взять за локоть, но сдерживается. Их разделяет стол — и двадцать семь лет разлуки. Обработанный кусок дерева — и семь трупов. Астори не позволяет себе ни на миг забыть об этом.
— Ты мне не отец! Слышишь? — Она хватается за голову. — Ошибкой было приехать сюда, ошибкой… ты — самая большая ошибка в моей жизни! Зачем, зачем, зачем?!
Капли. Надо выпить капли, а во дворце — успокоительное.
— Милая, милая, я очень прошу тебя, не надо, дай мне шанс…
— Не смей говорить о шансах! — Астори нащупывает кнопку браслета. — Ты не дал мне шанс на семью, ты убийца, убийца, и я не желаю иметь с тобой ничего общего!
Она глядит в стальные глаза, в которых едва теплится мольба и слабая надежда, и сквозь зубы добивает:
— Спасибо, что тебя не было в моём детстве. Я ненавижу тебя.
И нажимает на кнопку.
========== 4.5 ==========
Тадеуш завязывает галстук у зеркала. Хмурится, покусывая губы, шёпотом ругается, распускает его и пытается затянуть заново. Не выходит. Сегодня у него явно руки не из того места растут… обычно получается сразу. Утром он вообще справляется на раз-два, Эйсли даже свой зелёный чай не успевает отпить. А сейчас… наверно, он просто нервничает. Из-за всего.
День выдался не из лёгких.
Во-первых, с Эйсли явно происходит что-то неладное в последнее время: она почти не ест, сидит на одном чае, жвачке и дурацких фруктовых сосульках, возвращается за полночь, разговаривает мало и неохотно и запирается у себя в комнате. Раньше она никогда так не делала. Тадеуш думал, что они доверяют друг другу. Они лишь недавно начали тесно общаться, с тех пор, как он согласился приютить Эйсли у себя на время её учёбы в университете, но Тадеушу казалось, они неплохо ладили в прошлом, в те короткие промежутки времени, когда он возвращался к отцу на каникулы. Ему нравится Эйсли — в ней полно юношеской здоровой энергии, и она хлещет через край. Она не стесняется себя. Она идёт вперёд и улыбается жизни… как истинная южанка.
Ей повезло. Во многом. И Тадеуш готов на всё, чтобы везло и дальше.
И потому он волнуется.
Во-вторых, сегодня звонила мама. В пятый раз за неделю. Тадеуш хотел было сказать секретарше, чтобы та отговорилась, будто он на приёме в Серебряном дворце или на совещании, но решил, что это будет совсем уж неправдоподобно. Надо выдумать что-нибудь новенькое. Аудиенция у королевы? Неплохо. Вряд ли мама станет проверять, а если и станет… Тадеуш подавил вздох. Нет. Он беседовал с ней всего дважды за прошедший месяц. Отец бы такого поведения не одобрил.
Он поднял трубку, постукивая костяшками пальцев по столу.
— Да, мама. Нет. Я в порядке. Да. Позавчера. И нет, не ходил. Да, мама. Нет, мама, не нужно. Дождись Пуэля. Пожалуйста. Именно, мама. До свидания. И я тебя, мама.
Тадеуш любил свою мать… когда-то. Ещё до того, как они разъехались с отцом и появились Лумена — у отца, и Усто, Сальво, Эрион, а потом Пуэль — у матери. Он был ребёнком… но это никогда никого не волновало. Ребёнок, слишком рано выучивший, какие запретные слова могут сломать жизнь в одно мгновение, слишком хорошо понимающий, кто свои, а кто — чужие, ребёнок, знающий, как несправедливо и криво поделен мир на Север и Юг, на ненужных и особенных, на беспомощных и имеющих право. Ребёнок, переставший быть ребёнком в пять с половиной.
Его семье пришлось переехать, чтобы обеспечить ему достойное образование и путь наверх: в Эглерте даже деньги — очень большие деньги — не могут заставить общество закрыть глаза на происхождение.
Тадеуш думает об этом и воюет с непослушным галстуком, выскальзывающим из пальцев. Глубоко вздыхает. Сквозь шторы просвечивает луна, розовато-мартовская, застенчивая, как невеста, окружённая ажурным молочным сиянием. Блестят пылинки на ковре. Лампа не горит. Астори, сидя на кровати, застёгивает пуговицы на рукавах, встряхивает головой, смотрит на мнущегося у зеркала Тадеуша и улыбается. Волосы каштановым водопадом рассыпаются по спине. Она легко встаёт, подходит, поворачивает измученного бесполезной борьбой Тадеуша к себе — и по-хозяйски берётся за галстук.
— Давай я.
Астори справляется в два счёта, поправляет ему воротник и, приподнявшись на цыпочках, целует в нос. Тадеуш касается губами её ладони.
— Спасибо. Я сегодня что-то сам не свой.
— Пожалуйста. Я долго тренировалась на Джее, он никак не мог управиться с галстуками…
Она осекается на полуслове, отнимает руку и сглатывает. Взглядом отыскивает отвёрнутую к стене фотографию мужа в рамке около кровати. Прикусывает губу. Тадеушу не нужно оборачиваться, чтобы понять, на что она смотрит: он спиной чувствует незримое присутствие Джоэля, ныне покойного наследного принца Эглерта. Ничего не говорит. Он привык, что между ним и королевой неизменно третий — её мёртвый супруг: в мыслях, на портретах, в лицах детей, в нечаянно оброненных фразах… там, где нет места Тадеушу.