Обед проходит с предельными предосторожностями с обеих сторон: нейтральные шутки, не выходящие за рамки приличия, светская беседа о рецанской кухне, породах кошек, погоде, вскользь упомянутый политический кризис на Востоке — за едой работу не обсуждают — и сдержанные, истинно райвенлокские улыбки. И… и акцент. Вернее, его полнейшее отсутствие.
Язык у бывшей колонии и бывшей метрополии один, но произношение ощутимо разнится. В Эглерте слова выговаривают мягко, плавно, с придыханием на гласных — как Тадеуш, например. Астори уже почти забыла, как звучит чистый райвин… такой, каким изъясняются на её родине или в Райвенлоке.
— Прелестнейшая копия «Девушки и тигра» до сих пор висит в Национальном музее искусства. Выставка заканчивается только на будущей неделе, — оживлённо вещает Миклас и одновременно орудует вилкой с непринуждённой изящной ловкостью истинного дипломата. — Тадеуш, вы ещё успеваете.
Тадеуш улыбается, прищуриваясь.
— Благодарю, Миклас. Если выдастся спокойная минутка и Её Величество согласится…
— Не имею ничего против, — пожимает плечами Астори и берёт наполненный ториком бокал. Растягивает уголки рта в мягкой усмешке. — Господин Бартон разбирается в искусстве намного лучше меня, и, право же, это неловко. Мне давно стоит наверстать упущенное.
Король Стецель посмеивается, сложив руки на животе.
— За этими премьерами глаз да глаз! Не так ли, Ваше Величество? Вам-то точно должно быть об этом известно. Получше, чем мне.
Астори облизывает губы, кивает, старается отшутиться:
— Разумеется, Ваше Величество. Будни королев вообще гораздо хлопотнее — нужно уследить не только за премьер-министром, но и за кастрюлей на плите.
Если она и сказала лишнего, ей не дают это почувствовать: общество за столом чересчур хорошо воспитано. Тадеуш и Миклас обмениваются понимающими улыбками, Стецель вновь хихикает. Его полунамёки пугают и раздражают Астори — он говорит одно, думает другое, а подразумевает третье. Она не верит ему… и хочет быть такой же. Всеведущей, могущественной, хочет быть в позиции силы, хочет смотреть свысока на тех, кто осмеливается идти против неё… хочет быть королём.
Тем, кто царствует и правит.
— Ваше Величество, не желаете прогуляться по дворцу? — приглашает её Стецель, когда уносят пустые тарелки. — Оставим наших премьеров пошушукаться о своём… идёмте. Я устрою вам экскурсию, в Дуакене есть, на что полюбоваться.
Астори остаётся лишь согласиться. Тадеуш провожает её взглядом, в котором читается: «Не падайте духом». Это не утешает. Астори кажется, что Стецель намеренно уводит её от Тадеуша, чтобы заманить, опутать сетями, выведать, надавить… у неё паранойя. Очевидно. Она перенервничала с утра, дети в Эглерте одни, перелёт, смена климата, волнения предыдущих недель… всё в порядке. Стецель всего-навсего чудаковатый старичок с липкими руками и выдающимся совсем не по-королевски брюшком.
И она быстро бегает даже на каблуках. Жаль, что пистолета нет…
Паранойя. Успокойся. Успокойся.
Сейчас же.
— Чудесный вид, не правда ли, милочка? — Стецель останавливается у стрельчатого окна. Астори безучастно следит за моросящим дождём и кивает.
— Чудесный.
Стецель поворачивается всем телом, осматривает её с ног до головы — медленно и тягуче, словно обёртывает полиэтиленовой плёнкой. Ни вздохнуть, ни шелохнуться.
— Мне искренне жаль вас, милочка.
Астори приоткрывает рот от удивления.
— Позвольте…
— О нет, я говорю это не от того, что хочу обидеть вас. — Он приближается на полшага, желая лучше разглядеть её смуглое лицо в сумеречном свете дня. — Поверьте. Я восхищён вами и тем, что вы сделали с Эглертом… и рад, что вы не сломались от того, что он сделал с вами. Это нелегко. Для любого монарха в любые времена, но для вас… ради Мастера, вы же… ещё девочка…
Ей двадцать семь. Астори упрямо выпячивает подбородок. Ей не нравится считать себя девочкой… у девочек должна быть семья, бантики и мечта о принце.
У неё есть отец в тюрьме, полное забот королевство и премьер-министр — вместо мёртвого принца. Какая к чёрту девочка?
Стецель прочищает горло.
— Но мне вас жаль. Вы боретесь… за что? За страну, которая никогда не признает вас своей? За корону, которая — будем честны — принадлежит вашему сыну, а вы её захватили, имея на это чуть больше прав, чем на корону, допустим, Райвенлока? Да, вы победили… но какой ценой?
Астори поджимает губы и не отвечает. Не считает нужным. Этого разговора вообще не должно было быть, он бесполезен, он вреден, потому что ни к чему не ведёт. Что бы Стецель ни сказал, она не остановится. Она просто… продолжит делать свою работу.
И она готова платить любую цену.
— Милая… Быть королём — это тяжкий ежедневный труд. Быть политиком — каторга. Вы уверены, что готовы совмещать?..
— Уверена. — Астори сглатывает и расправляет плечи. — Абсолютно точно уверена. Благодарю вас за предупреждение, Ваше Величество… но я справлюсь. Как до сих пор справлялась.
Стецель испытующе глядит на неё с минуту и со вздохом качает головой.
— Если так… пройдёмте в галерею, я покажу вам гобелены четырнадцатого
века.
***
Астори читает свежую райвенлокскую газету и прицокивает языком. Вечереет. Моросить почти перестало, небо покрыто плотной тканью тяжёлых вязких туч, и гулко звенят колокола из соседней намины — идёт похоронный кахдис. Сухо горят люстры в прохладном номере, чересчур большом для неё одной, и Астори, в сотый раз скользя глазами по одной и той же строчке, уже думает заказать ужин, поесть и лечь спать, как вдруг во внутреннюю дверь стучат. Коротко и застенчиво.
Тадеуш.
Она осторожно поднимается, проходит через светлое пространство номера и открывает дверь. Где-то под коркой мозга скребётся мысль, не станет ли он снова целовать её с порога, и Астори не знает, понравилось бы ей это или нет. Ей нельзя… она не может нарушать ею же расчерченные границы. Они договорились о…
Тадеуш стоит на пороге — в белой рубашке с галстуком, краснеющий и заикающийся.
— Добрый… здравствуйте, — смущённо откашливается он. — Я подумал… если уж мы… и вот… Ваше Величество… я…
Астори кожей ощущает его застенчивую надежду и преданную, ненавязчивую влюблённость, сквозящую в каждом жесте и каждой скомканной паузе. Он так просит её, так просит… Желания сопротивляться нет. И всё-таки… если она уступит сейчас, значит, уступит снова и снова, и тогда в их хлипкие, псевдоофициальные, пропитанные испугом и ложью отношения вторгнется личное. Это страшнее всего. Позволить себе личное — и предать Джея ещё больше.
— Мы не…
Не остаётся сил закончить фразу. Тадеуш… он не заслужил такой несправедливости. Это она виновата… только она… потому что уже зашла слишком далеко.
И хочет зайти ещё дальше.
Астори двигает горлом, еле глотая воздух, и беспомощно разводит руками. Колени подкашиваются, и побледневший Тадеуш очень вовремя подхватывает её на руки, прижимает к себе, почти до боли сдавливает в судорожных трепетных объятиях и целует так, что становится трудно дышать и ополоумевшее сердце одичало стучит в груди. Астори уже не думает — кажется, она превратилась в сплошной оголённый нерв. Тадеуш отталкивает её к столу; она едва не спотыкается, цепляясь за его рубашку. Зарывается пальцами ему в волосы. Мимолётом касается губами уха, оборванно вздыхает, когда Тадеуш покрывает пылкими ласковыми поцелуями её шею и плечи.
Он не позволяет ей взять контроль. Он ведёт её, и Астори ощущает себя непривычно беспомощной, подчиняющейся — это чувство крепко спаяно в ней с чувством унижения и злости, — но заставляет себя расслабиться. Не думать. Тадеуш ей не навредит. Он предупредителен и мягок, напорист и уступчив, он отгадывает её желания с полувзгляда, равно умеет отдавать и брать.
Они целуются и пытаются одновременно расстегнуть друг другу рубашки. У них есть неделя… долгая блаженная неделя вдвоём.