— Довольно, — резко обрывает Астори. Ей смертельно хочется узнать больше, но… но здесь и сейчас она устанавливает правила, и он обязан подчиняться, если желает увидеть её снова. Она диктует условия. Она королева, а он преступник. Это то, о чём забыть никак нельзя. — Я не просила тебя… переходим к следующему вопросу. Место рождения?
— Кристон, Эльдевейс.
Астори старается не выдать своего удивления, но удивляется — приоткрывает рот, невольно изгибая брови. Ручка на секунду замирает в пальцах. Внимательно следящий за ней Гермион, кажется, читает её мысли:
— Понимаю, ты ожидала услышать «Аркад»…
— Ничего я не… — раздражённо отпирается Астори, но он мягко перебивает её:
— Я родился и вырос на северо-востоке Эльдевейса, милая, и твоя мама тоже. У нашей семьи там есть большой дом, а в Аркад мы…
— Хорошо. — Она с нетерпением бьёт ладонью по столу. — Хорошо. Будь добр, отвечай только на тот вопрос, который я задала. Это ясно?
Астори склоняет голову набок и меряет его долгим взглядом. Гермион по-прежнему терпеливо улыбается.
— Я не слышу. Тебе ясно?
— Да, родная, — кивает он. Астори вновь берётся за ручку.
— Надеюсь. Значит… возраст?
— Пятьдесят один год.
— Ты… — Она прикусывает губу, задумывается, барабаня по блокноту кончиками пальцев. Гермион изучает её точёный профиль, упрямую линию подбородка и губ, высокий ровный лоб и нервные смуглые руки. И глаза. Подвижные, обманчиво-бархатистые, тёмно-карие с золотистыми крапинками. У Эссари были такие же. Он рад, что их дочь унаследовала эти глаза. Вот только взгляд у неё совсем другой, не такой, как у матери. Эссари не умела сердиться. А эта девочка, которая сидит перед ним и с бешеным упорством пытается командовать… о, она умеет.
Его дочь смотрит прямо и без страха, с гордым вызовом — нападайте, я готова.
Его дочь.
— Получается, тебе было двадцать четыре, когда ты…
— Да, солнце.
Астори хмурится. Отец был на три года младше неё, когда потерял всё: семью, свободу, надежды на будущее… и когда убил семерых человек и тяжело ранил шестерых. Астори старается не думать, что едва не развязала гражданскую войну из одной полоумной жажды мести. Она не такая, как он. Совсем не такая.
Иначе…
— Не зови меня «солнце», — сердито бурчит она, отгоняя ненужные и опасные мысли. Гермион легкомысленно пожимает плечами.
— Разве родители не дают детям прозвищ? По крайней мере, так было, когда я сел за решётку двадцать семь лет назад. Или времена изменились?..
Астори чувствует, что попадается в ловушку, умело расставленную этим улыбающимся, нарочито послушным кем-то в белой униформе. Это бесит её. Нет, нет, он её не обыграет!
— Дело в том, — сухо говорит она, выпрямляя спину и захлопывая блокнот, — что ты и я — не родитель и ребёнок. Я давно выросла… а ты мне не отец… вернее, отец лишь биологически. Это ничего не значит.
— Так-таки ничего? — Гермион разводит руками и неслышно смеётся. Кажется, ему вполне комфортно, не то что Астори. — Милая, ты должна знать, как появляются дети, и если бы не я…
Она закатывает глаза, проводит языком по зубам и достаёт сумочку.
— Если это была шутка, то крайне неудачная.
— Дорогая, я пытался всего лишь… это дружеский отцовский подкол или как там…
— Перестань.
Он замолкает. В зрачках Астори пылает ядовитым огнём презрение; она убирает блокнот и ручку в сумочку и застёгивает её. Облизывает губы. Прищуривается. Дышит напряжённо и часто, и Гермиона пугает надорванный свист, с которым она втягивает воздух через рот.
— Я лучше тебя знаю не только о том, как появляются дети, но и о том, как их воспитывать, — выплёвывает она. Знает, куда бить. Знает, как бить. — Уж поверь. Не тебе говорить со мной об этом… папочка.
Гермион почти физически ощущает, с какой язвительной яростью она выдавливает последнее слово. Его передёргивает. Он годами мечтал услышать, как его маленькая дочурка скажет «папа»… но не так. Совершенно точно не так.
— Ты бросил меня, ты просто… ты оставил меня одну! — Астори потряхивает, она цепляется за стол. — Ты худший отец из всех! И ты ещё смеешь мне что-то… я-то прекрасно справляюсь со своими детьми!
Гермион ошарашенно приподнимается. Глотает. Распахивает серые глаза, столько раз бесстрашно глядевшие на чужую смерть, — и понимает, что перед ним умирает его собственный ребёнок. Умирает от его рук. Эта ослабевшая, издёрганная, вымученно-напряжённая полуженщина-полудевочка…
Её он качал в колыбели двадцать семь лет назад?
— Дети… у тебя есть… значит, я…
— Даже не надейся, — фыркает она, окидывая его беглым лихорадочным взглядом. — Из тебя вышел бы хреновый дедушка… потому что хреновый отец уже вышел.
Гермион не спорит. Болезненно ярко представляет двоих, троих, четверых детишек, льнущих к нему… и мотает головой. В тот день он упустил не только дочь…
— Я никогда не дам тебе увидеть их, и они никогда о тебе не узнают. Это ясно?
…он упустил целую жизнь.
— Милая…
— Садись. — Астори смотрит на него с неудержимой злостью несправедливо обиженного ребёнка — ребёнка с короной на голове — и слегка пошатывается на стуле. — Я сказала — садись. Ты меня слышал?
Гермион опускается на стул. Молчит. Кожей ощущает тяжёлое дыхание дочери. В белой камере стоит густая белая тишина, и двое людей, бесконечно близких и бесконечно далёких, не могут найти слов друг для друга. Гермион, перебарывая себя, с пытливой осторожностью тянется к ладони Астори — та вскакивает, хватает сумочку, откидывая волну тёмно-каштановых волос на спину.
— Не касайся меня! Я не желаю, не желаю, чтобы ты меня касался!
— Но, милая, мы ведь всё-таки…
— Заткнись! — рычит Астори, поправляя ремешок на плече. — С меня довольно! Глупо было вообще приезжать, как будто… как будто ты мог…
Гермион чувствует тупую боль в левой половине груди.
— Астори…
— Иди к чёрту! Я ухожу!
Она поворачивается к нему спиной и решительно направляется к двери. Гермиону кажется, что он опять теряет её и опять по собственной вине. Его дочь… на которую он не имеет никаких прав… его ребёнок, желанный, любимый, вся его жизнь, всё, что имело смысл после смерти Эссари… он был слишком молод, чтобы понять, что для него значила эта малышка. Но то, что для него означает эта молодая, уверенная в себе женщина, он понимает очень хорошо.
И он не может утратить её… во второй раз.
— Ладно, ладно! — торопливо задыхается он, моляще глядя ей вслед. — Я знаю, я не идеальный отец и никогда им не был, но… я люблю тебя, Астори. Я любил все эти годы, думая, что ты мертва… я люблю сейчас, в сотню раз больше, чем раньше… просто потому, что ты моя дочь.
Она останавливается и слушает со скептической дрожащей полуулыбкой. В складках надо лбом залегла горечь.
— И… и даже если ты решишь… я имею в виду… милая…
— Всего хорошего, господин Лун, — говорит Астори и нажимает на кнопку браслета.
========== 5.1 ==========
Бьют часы. Полдесятого. Из детских раздаются радостные крики, смех, топот ног и весёлая возня, в гостиной басят мужские голоса, сидящая рядом Энки болтает ногами, оживлённо пересказывая свежую сплетню из жизни кинозвёзд, а Мелли, мягко улыбаясь, придерживает пальцем страницу книги. Тепло. В соседней комнате потрескивает разведённый Эдом и Роном камин. Астори кивает, притворяясь, что слушает; слухи и домыслы — слабость Энки, она без них не может, с этим просто надо смириться и вовремя поддакивать. Энки не нужны внимательные слушатели — она с таким же успехом могла бы беседовать со стульями. Но живые люди гораздо интереснее.
— И представляешь, Цазере Иммиоти потом снял фильм — с ней в главной роли! Мел, ты ведь помнишь Жафину?
Мелли хмурит светлые брови, припоминая.
— Ну…
— Она училась на нашем потоке, — подсказывает Астори, откидываясь на спинку стула и с наслаждением хрустя позвонками. — Энки, Мелли с ней почти не пересекалась. Ты же на химико-биологическом была, Мел, а Жафина с нами, на факультете гуманитарных наук.
— Угу. — Энки лохматит короткие смоляные волосы и зевает. — И это… он свою дочку пропихивает, а такие таланты, как Эммель л’Анке, задвигает куда подальше, и наш кинематограф приходит в упадок.