Но рука об руку с покоем в жизни Тадеуша идёт и беспокойство, так же неотвратимо и закономерно, как тень преследует свет, а чрезмерную сладость — горьковатый привкус. Непроизнесённый страшный вопрос. Точка — уже не запятая. Шаг вперёд, после которого пятиться не имеет смысла. Тадеуш принял решение, остаётся лишь привести его в исполнение, но он робеет и мнётся, как школьник, ставит сроки и сам же срывает их, загадывает, отгадывает, ходит кругами и боится, боится, боится… Вдруг она откажет? Вдруг она поймёт, что ошиблась в нём и ей нужно совсем другое? Ему-то никуда от неё не деться: он королевский премьер, он предан ей сердцем и душой, но… но если он предложит эти самые сердце и душу, вырвет из себя и поднесёт на золотом блюде — бери, не жалко, возьми меня целиком — то… что она ответит?
Чтобы узнать это, нужно сначала спросить.
Прежде, чем Тадеуш успевает собраться с духом, наступает конец света — вернее, референдум. Жизнь влетает в очередной сумасшедший поворот. То, чего он ждал годами, к чему шёл, к чему стремился, о чём грезил, наконец сбывается, и Тадеушу страшно от мысли, что обретающая плоть мечта может рассыпаться карточным домиком у него в руках. Ускользнуть, как ускользнула однажды. Астори кожей чувствует его волнение и осторожно сжимает его руку под столом на одной из пресс-конференций — Тадеуш сглатывает и благодарно подталкивает коленом её колено. Это их тайный язык тел: на глазах журналистов выразиться яснее невозможно и всё ещё опасно для них обоих.
Всю ночь, пока подсчитывают голоса, Тадеуш проводит без сна. Он ворочается на стерильно чистых, тошнотворно пахнущих мятой простынях в широкой постели посреди тёмной пустоты холодной одинокой квартиры. Тикают часы. Он моргает, вперив безжизненный взгляд в потолок, и сжимает пальцами одеяло. Проклятье. По вискам струится тёплый пот. Он встаёт и тянется к телефону: зажимает прохладную трубку смятой горячей щекой и на ощупь набирает знакомый номер.
— Не спишь? — зевает Астори. Он трёт лоб.
— Нет. Прости. Не могу никак. Я разбудил тебя, радость моя?
Она красноречиво зевает ещё раз, и Тадеуш подавляет вздох.
— Прости.
— Не извиняйся, всё в порядке. — Судя по звукам, Астори ёрзает в постели, устраиваясь поудобнее. Тадеуш мог бы поклясться, что она привычно склоняет голову набок. — Я знаю, ты волнуешься. Это очень дорого для тебя… для нас.
— Очень, — кивает он, забыв, что Астори этого не видит. Они молчат несколько минут, слушая дыхание друг друга. Тадеуш барабанит пальцами по колену, втягивая ноздрями воздух, прикусывает губу и вдруг решается:
— Астори!..
— Да? — мгновенно отзывается она. Ему не хватает смелости продолжить. А если, а если, а если… опять это мерзкое вездесущее «если». Тадеуш стонет, ероша волосы. Он не может… не так. Нет. Потом.
— Ничего, я просто… я люблю тебя.
Она улыбается — Тадеуш чувствует, как расцветает лаской её голос на том конце провода.
— Я тоже люблю тебя, милый.
Он кладёт трубку, массирует усталыми пальцами виски и думает о том, что завтра — обязательно. Если всё пойдёт по плану — обязательно. И даже если не пойдёт.
Ему нужно подготовиться и выспаться.
Хмурое летнее утро встречает его звонком секретарши; Тадеуш переворачивается на бок, медленно моргает, вслушиваясь в восторженное щебетание и пытаясь сконцентрироваться. Выходит плохо. Ему снился чудесный сон об отце, поездке на Север и маминых блинчиках, и последнее, чего ему хочется сейчас, это узнать, что какого-то чёрта…
— Конституцию приняли? — неверяще выдыхает он, распахивая зелёные глаза. Хватается за подушку. — Шестьдесят семь к тридцати трём? Серьёзно? О Мастер!
Он зажимает трубку ладонью и непристойно ругается. Проклятье. Проклятье! Ещё чуть-чуть, и он пустится в пляс. Тадеуша распирает от вихристого птичьего счастья, бездумного и безумного. Его мечта сбылась, и это так ново и страшно, что кажется, будто в лёгких распускаются розы. Ему хочется кого-нибудь поцеловать.
Астори.
Тадеуш летит к ней как на крыльях: нервно гладит папку в вентилируемом салоне частного автомобиля, спрашивая, нельзя ли поскорее, елозит, застёгивая и расстёгивая неудобный новый пиджак, трогает галстук, часто дышит и слишком много думает. Это сводит с ума. Тадеуш всегда был чересчур умным, но сейчас это не помогает, и он ясно чувствует, что ему стоит хотя бы немного поглупеть.
Сегодня. Он. Спросит. От одной этой мысли за ушами становится жарко, и Тадеуш облизывает пересохшие губы. Ничего особенного. Только слова, только движение губ, только звук, рождающийся на языке одного существа и заканчивающийся у барабанной перепонки другого. Только вопросительный знак в конце предложения. Просто и понятно.
И одуряюще, до оторопи, до потери дыхания страшно.
Он не помнит, как добирается до кабинета Астори: вероятно, всё же на своих ногах, и на том спасибо. Он стучит — его впускают. Его спрашивают — он не отвечает. Не до того сейчас. Тадеуш мутным взглядом нашаривает Астори в безвоздушном ненужном пространстве, ловит всем существом её улыбку и шагает к ней. К Астори и улыбке.
— Тед, я прочла в «Глашатае»… это чудесно! Это так…
Тадеуш на ходу расстёгивает папку и чуть не роняет её: пальцы не слушаются. Вслепую находит маленькую бархатную коробочку. Стискивает её до оглушающей боли. Астори недоумённо приподнимает брови, и Тадеуш думает, что, конечно, собирался сделать это не так, но к чёрту, у них всё не так и невовремя. Он стоит перед ней. Дышит. Чувствует её дыхание. И опускается на одно колено, словно собирается поцеловать ей руку, — а затем раскрывает коробочку.
Недоумение Астори растёт и сгущается — его можно пощупать, им можно дышать. Тадеуш вдруг забывает всё, о чём пытался не забыть, забывает свою длинную складную речь, трижды отрепетированную перед зеркалом, забывает, что он политик и умение красиво говорить — его хлеб насущный; кажется, забывает даже своё имя, потому что его хватает лишь на то, чтобы разомкнуть сухие губы и произнести еле слышно:
— Астори, ты выйдешь за меня?
========== 10.4 ==========
— Нам не обязательно выбирать одну цветовую гамму, — говорит Астори, прижимая к губам карандаш. — Можем взять сразу две… это будет оригинально.
Тадеуш недовольно мотает головой, не прекращая лихорадочно мерить комнату широкими уверенными шагами. Он засовывает большие пальцы за ремень брюк и фыркает.
— Нет, это будет выглядеть нелепо. Я хочу чего-то более… традиционного.
— Как скажешь. — Астори поправлят сползающие очки и что-то вычёркивает в свадебном каталоге. — Тогда… бело-голубая? Очень модная комбинация в этом сезоне.
Тадеуш останавливается у занавешенного окна. Дымно горящая лампа бросает масляные тени на его вздёрнутый веснушчатый нос, на кудрявые, тёмные с проседью волосы, на сеть ласковых морщинок у зелёных вдумчивых глаз; одет он по-домашнему — в брюки и полурасстёгнутую рубашку. Астори, подперев щеку кулаком, наблюдает за тем, как он размышляет, сдвигая и разглаживая складки на лбу. Он очень красиво думает.
Он вообще всё делает красиво, как считает Астори.
— Нет, — говорит Тадеуш. И добавляет:
— Определённо нет.
— Почему? — позволяет себе мягко возмутиться Астори.
— Слишком претенциозно.
— Претенци… да ну тебя! Это уж совсем не аргумент!
Тадеуш красноречиво скрещивает руки на груди. Астори цокает языком.
— У тебя есть другие идеи?
— Красно-золотая гамма.
Астори снимает очки и откладывает карандаш, пристукнув им по глянцевой странице журнала.
— Флаг Эглерта? Чересчур патриотично.
— О, тебе ничего не нравится! — закатывает глаза Тадеуш, приближается и опирается на спинку стула. Астори нежно щипает его за предплечье.