Всё же, наверное, это произошло потому, что я всегда в первую очередь думала о себе. Только о себе. Мало, вернее – совсем не помогала другим, тем, кто действительно в этом нуждался… – теперь она говорила медленно, раздумчиво, как бы сама с собой, – Нет, я никому не помогала, даже когда могла. Вот это мне и предстоит замаливать – то, что я, дурочка, имея возможность накормить стольких голодных, и помочь стольким нуждающимся, думала только о роскоши, удовольствиях, и копила всё только для себя… Как глупо…
Она замолчала, не смея показать партнёру, как нужна ей сейчас его реплика, его вопрос – для логического завершения монолога-фарса. Длинновато получилось. Но так и должно было быть – ведь она не подготавливала специально слов: они лились сами, её была только основная идея.
Гнев, раскаяние, недосказанная тайна – фальши допустить было нельзя. Теперь дело за ним. Как жаль, что он не знает своей роли. И суфлёра нет – сейчас брякнет с растерянности что-нибудь не то, и весь сценический эффект – насмарку!..
Он, однако, не подкачал:
– Ваша милость… Простите моё невежество, но никак не пойму, о чём вы речь ведёте? Какой дар, какая тайна? Ведь вы осуждены за заговор против короля!
– Ах, это… Да. Осуждена. – презрительный, но и скорбный смешок, – Осуждена, хотя и не виновна в этом! О, нет, не за это взойду я на эшафот.
А за то, что не пожелала помочь его высокопреосвященству наполнить золотом его мошну – его бездонные сундуки! И разрушила его честолюбивые помыслы!.. – а теперь как бы осознать неуместность гнева, – Впрочем, простите за этот выпад – он совершенно не уместен. Да и поздновато уже мне кого-то обвинять… Нет, никто, кроме меня самой, не виноват…
Вновь повисшая тишина нарушалась только его громким дыханием. Он был захвачен – это чувствовалось по всем признакам. Ещё бы – речь зашла о Богатстве! Пусть пока – для кого-то другого, но… Но ведь можно хотя бы попытаться… Она чуяла – глубоко в его мозгу прагматик уже отдал приказ языку!
– Уж простите меня за неуместное… любопытство, ваша милость… Но как – как вы могли бы дать ему богатство?! Ведь ваша матушка… ваш род так беден! И не для кого не секрет – что вас выдали замуж… э-э… по расчёту?.. – он уже начал. Пока – подготовка. Да и кто бы на его месте не начал?
– Да… – она сверхтяжело и надрывно вздохнула, – Прошу вас… Не будем об этом.
Все эти воспоминания и то, что я могла бы… сделать, но не сделала…
Мне стыдно и больно об этом говорить. Пусть уж моя тайна просто умрёт со мной. Никто больше не должен пострадать… Прошу вас! – она вдруг порывисто вскочила, схватив его обеими руками за руку, и очень крепко пожала (вцепилась в неё, как клещами!), – Нет-нет – умоляю! Не спрашивайте! Не надо!
После ещё одной паузы, она выпустила, как бы поникнув в бессильи, его руку, и опустилась снова на свой лежак:
– Я… благодарна вам за помощь и… это… – она снова печально взглянула на распятие, которое всё ещё было у неё в руке, – Но лучше я буду просто… молиться. Вы же постарайтесь… Да, забыть обо мне, когда всё кончится!
Всё же в нём осталось что-то от обычного человеческого такта – предлагать ему оставить её одну не пришлось, достаточно оказалось чуть отступить назад.
Смена её непредсказуемого (ну так, женского же!) настроения удивила его, конечно, но тактичность пока возобладала над любопытством. Поколебавшись, он поклонился (чего, наверное, до этого не делал никогда!), и всё же выдавил из себя:
– Доброй ночи сударыня.
– Доброй ночи. – И, спустя точно рассчитанную паузу, и тише, – Храни вас Господь…
Он вышел, загремел ключами. Походку его она бы теперь определила, как задумчивую, если так можно сказать о походке.
Ну вот, теперь ему целую ночь предстоит… думать?
А ей – немного поработать.
5
К утру у неё всё было готово – даром что факелы горели почти всё время. Сменяли их примерно раз в час, наверное, в коридоре был-таки постоянный дежурный, и она слышала его шаги и побрякивание с постукиванием. Но к ней он не совался – вероятно, выполнял четко очерченные служебные инструкции. И это просто не входило в его обязанности.
На то, чтобы выточить полукруглую (по форме большого пальца) вмятину в распятии пониже ног резной фигурки Спасителя, ушёл примерно час.
Опилки она спустила в дыру, выступ камня, о который точила дерево, тщательно затёрла плесенью. Труднее оказалось отрыгнуть немного желудочного сока, чтоб он был достаточной концентрации, и обработать им основную впадину, и следы от остальных пальцев, что должны были оставаться при правильном хвате распятия.
Но она, в глубине души надеясь, что не кощунствует, справилась и с этим.
Теперь осталось только натереть эти места частицами глины, добытыми со дна кувшина, и ещё вправить в полученные отметины частицы с нагрудного крестика – благо, золото очень мягкий металл, и мельчайшие его следы на поверхности оставить довольно легко – особенно, если поточить о камень, и втереть ногтем, и тем же золотым крестиком.
Поспать ей удалось часа два. Пришлось встать пораньше, как оказалось, за пару часов до его очередного визита на завтрак, чтобы придать себе снова соответствующий вид. Не привыкшая, вероятно, к такому обращению кожа головы болела после тугого узла, оттягивающего копну её нечёсаных, но всё равно густых волос, на затылок.
Но отдохнуть больше нескольких часов этой коже она не дала – жизнь важнее.
Постукивание, побрякивание и шаги уже не вызвали сильного волнения. Вот и он – вошёл довольно спокойно, но по всем признакам она видела его напряжение, и бессонную, вероятнее всего, ночь. Начали они с обычных фраз:
– Сударыня, вот ваш завтрак.
– Спасибо, я не голодна… (как бы не так!)
– Ну… как? Пригодилось вашей милости… распятие?
– О, да! – благодарный взор вскинут и снова опущен, – Пригодилось… Но вам придётся простить меня – я… немного его… испортила.
– ?! – его взгляд так неподдельно передал всё его удивление, что реплики не требовалось, и она поспешила нарушить нависшую тишину:
– Надеюсь, вы сможете достать себе новое… Если, конечно, не решите, что вред от меня (она смущенно хмыкнула) небольшой. Вот, посмотрите – я… откусила отсюда. – она протянула ему результат своей многочасовой работы, надеясь, что в слабом освещении…
Посмотреть было на что. Там, куда должен бы был приходиться её большой палец, была почти правильной формы вмятина, семи-восьми миллиметров глубиной, и шириной с сам палец.
А в местах касания остальными пальцами проступали заметные светлые следы – словно из пальцев выходило что-то, обесцветившее дерево креста.
Он поднёс распятие к свету – и задохнулся. В главной впадине, от большого пальца, явно видны были следы… золота. И вокруг ореолом расходился светлый круг…
Незаметно боковым зрением она следила, даже не поворачиваясь, словно ей стыдно за содеянное. Его же, спустя некоторое (довольно, впрочем, продолжительное) время прорвало-таки:
– Ваша милость… позвольте… Ущерб, конечно не велик. Я не в претензии… Но вот вы сказали – выгрызли зубами… Я не понимаю – зачем?!
Брехня. И наглая. Уже давно ты всё понял. Хочешь только услышать это от неё…
Что ж. Услышишь. Но – не сразу, конечно. Ведь она, типа, не желает ему зла.
– Зачем? Ну, скорее, не зачем, а почему – у меня слабые пальцы, и я не могла ими… (а вот это очередная ложь – уже с её стороны: пальцы у этого тела – будь здоров!).
Она замолчала, прикусив язык, словно против воли сболтнула лишнего.
Он тоже недаром всю ночь думал, и мог легко докончить за неё, но продолжал свою линию – хотел «подтверждения из первоисточника»:
– Простите меня, пожалуйста, ваша милость, но я всё же христианин! (ага, уже аргумент!) и хотел бы знать, не были ли здесь… какие-нибудь… колдовские…
– Ах, бросьте! Ничего такого здесь не было. Если вас это устроит, отнесите его в собор, и пусть служитель веры снова освятит его… Хотя ничего злого я не делала!