Всегда кажется, что изменения к худшему происходят внезапно, на самом деле они наступают медленно, но мы сначала не замечаем или стараемся не замечать их первых симптомов. Так и Рохелио не замечал того, что отношения с сыном становятся все холоднее, пока не оказалось, что ока говорят на разных языках и больше не понимают друг друга.
Вспоминая события последних месяцев, Рохелио видел, как шаг за шагом рвались его связи с сыном, как беседы становились все менее доверительными, и наступило отчуждение.
В один прекрасный день он заметил, что Тино курит, Наверно, он поступил неправильно, резко отчитав сына, Эрлинда тогда расплакалась, хотя, возможно, не следовало делать из курения такой трагедии — ведь и сам Рохелио курил в молодости, и большинство его знакомых мужчин, а также некоторые женщины были просто заядлыми курильщиками. Тино так и не понял, почему он в восемнадцать лет не имеет права решать, курить ему или нет.
Дальше пошла выпивка. Когда Тино в первый раз пришел домой поздно и от него пахло спиртным, Эрлинда устроила ему настоящий скандал, называя сына алкоголиком. Рохелио уже и тогда показалось, что это слишком и что жена не права, но он из воспитательных соображений взял сторону матери.
Но настоящий разлад начался, когда однажды Эрлинда увидела сына в компании, которая показалась ей опасной. Тино в обществе двух парней и трех девушек пил открытом кафе баночное пиво. При этом одна из девчонок хохотала, шутливо обнимала его и, в конце концов забралась к нему на колени. Возмущению Эрлинды не было. Она как будто забыла свою молодость, которую, между прочим, в кафе «Твой реванш». Однако Эрлинде, как и многим другим людям, собственная молодость сквозь призму лет начинает казаться если не безгрешной, то, во всяком случае, значительно менее вульгарной и отвратительной, чем «то, как ведет себя нынешняя молодежь».
— Подумай! — отчитывала Эрлинда сына. — Мы с отцом столько положили сил на то, чтобы дать тебе образование, чтобы ты стал культурным человеком, а ты... тратишь время попусту в компании каких-то... — она замолчала, не зная, как лучше охарактеризовать друзей Тино, — каких-то обормотов. А уж эта девица, которая на тебя вешалась! Ничего себе, хороша! Да ей место на панели!
Эрлинда так разошлась, что уже не контролировала себя, и у нее вырвались обидные слова, которых, будь она не так раздосадована, она никогда бы не произнесла. Но, как говорится, «слово не воробей...»
— Прекрати! — внезапно закричал Тино.
Эрлинда, которая хотела добавить еще какой-то обидный эпитет к характеристике друзей сына, осеклась. За восемнадцать лет не было ни одного случая, чтобы Тино повысил на мать голос. Сейчас это произошло впервые. И Эрлинда, и сам Тино были настолько потрясены этим, что ссора сама собой прекратилась, однако с этого дня отношения матери с сыном были испорчены окончательно.
— Подумай, Рохелио, — плача, говорила Эрлинда поздно вечером мужу, не в силах заснуть. — Я растила его, воспитывала, и для чего? Чтобы он сидел с этими косматыми обормотами? Чтобы эти девки на него вешались?! Неужели он достанется одной из таких?!
— Успокойся, — пытался урезонить жену Рохелио. — Это же ничего не значит. И кроме того, ты же совсем не знаешь, кто были эти ребята. Может быть, они вовсе не такие плохие...
— Ты бы их видел! — всхлипывая, говорила жена. — Парни какие-то всклокоченные, волосатые. А уж девицы... На голове — «взрыв на макаронной фабрике», юбки короткие, так что едва попу прикрывают... и все, как одна, без лифчиков!
Ты даже это успела заметить! — засмеялся Рохелио.
— Тут не хочешь, да заметишь, — ответила Эрлинда.
— Сейчас такая мода, — успокаивал ее Рохелио. — Вспомни, когда вы с Розой были молодыми девушками, разве вы не носили ничего такого, что не нравилось старикам? — Помнишь, как на улицах старые индеанки плевали в след; девушкам, которые выходили на улицу в брюках.
— То брюки, — возразила Эрлинда, — а тут юбки больше похожие на набедренные повязки у дикарей.
Рохелио так и не удалось убедить жену, что нет ни страшного в том, что у Тино такие друзья. Положа руку на сердце, ему и самому хотелось, чтобы сын больше времени уделял учебе, чем развлечениям, и под давлением Эрлинды он несколько раз пытался поговорить с ним. Однако Тино только мрачно отмалчивался, и вместо разговора у Рохелио получалась длинная скучная проповедь о благонравной поведении.
Это было начало. Постепенно дела пошли все хуже, Тино вообще перестал разговаривать с родителями и лишь односложно отвечал, когда они задавали ему вопросы.