Та прошла по балкону к комнате сына и открыла дверь. Эндрю уже проснулся и заканчивал одеваться, когда вошла мать. Она поздравила его с Рождеством и, прислонившись к дверной раме, с улыбкой стала наблюдать за сосредоточенным лицом восьмилетнего мальчика, пытавшегося совладать со сложной для него процедурой завязывания шнурков. Даже мысль о рождественских подарках не могла отвлечь сына от этого важного занятия.
Когда дело было сделано, Эндрю выпрямился и посмотрел на мать.
— Папа проснулся? — Он пока не привык, что папа был дома. Первые несколько лет жизни мальчика прошли почти исключительно в обществе женщин; единственным мужчиной в доме был его дед Сонни, а отец, солдат и герой, наведывался домой лишь изредка.
— Конечно, — рассмеялась Дженни, — и надеюсь, заварил чай. — Она протянула мальчику руку. — Пойдем посмотрим, что там. Может, Санта-Клаус тебе что-нибудь принес?
Держась за руки, они спустились по широкой лестнице и остановились внизу. Судя по всему, Марк даже не заходил на кухню: он стоял посреди коридора, уставившись на картину, занимавшую почетное место на стене у входной двери.
— В чем дело, Марк? — спросила Дженни.
Марк оглянулся, кажется, смутившись.
— Да так, ни в чем, задумался. Потом объясню, когда мама с папой проснутся. Возможно, это покажется вам немного странным. Кому чай? И кто хочет заглянуть под елку?
Елка победила, но Дженни разрешила Эндрю заглянуть лишь в чулок, подвешенный к большой каминной полке. Внутри оказались яблоко, апельсин и шоколадные монетки в золотой фольге — редкое лакомство в эпоху продуктовых карточек. Там же лежала плитка шоколада — еще бо́льшая редкость. Дженни удивилась, увидев шоколадку.
— Ты где ее взял? — шепотом спросила она у Марка и прочитала надпись на обертке. — Никогда не слышала о такой компании. Шоколад «Херши».
— Лежала в посылке из Америки, которая ждала меня дома после выписки, — объяснил Марк. — В Берлине мы познакомились с одним солдатом, американцем, и тот прислал посылку в благодарность.
— В благодарность за что?
— За то, что я спас ему жизнь. Застрелил нациста, который собирался выстрелить ему в голову.
Дженни бросила на него предупреждающий взгляд и покосилась на сына, но тот, кажется, был слишком занят.
— Извини, — пробормотал Марк. — Мы обменялись адресами и назвали друг другу свои имена; я рассказал, что у меня маленький сын. До высадки в Нормандии парень служил в Англии и знал, как тяжело тут с продовольствием; обещал, как будет в Штатах, сразу что-нибудь прислать. Видимо, добрался благополучно, я очень рад.
Тут вмешался Эндрю, и выяснилось, что он все-таки слушал.
— Пап, а ты убил того, с насеста?
Марк рассмеялся над тем, как сын расслышал слово «нацист».
— Да, сын, свалился тот со своего насеста, и больше его не видели.
Вокруг них собрались другие члены семьи, и, когда все подарки развернули, Марк пригласил взрослых пройти за ним в коридор. Эндрю остался играть с новым заводным паровозиком.
Марк подошел к картине. Она изображала пейзаж: пикник перед руинами старинного аббатства. Аббатство Полумесяц, в честь которого назвали мыс, находилось примерно в сорока милях от Скарборо. Каугиллы хорошо знали это место: до начала войны они бывали там каждый год, пока талоны на бензин не положили конец увеселительным поездкам. Впрочем, для Сонни эти путешествия не были просто развлечением: он воспринимал их как паломничество, ведь именно воспоминания об аббатстве помогли ему собрать фрагменты памяти и найти дорогу домой из Франции после Первой мировой войны.
— Я хотел, чтобы вы все это услышали, ведь вы все были в аббатстве и знаете папину историю о том, как много значит для него это место и как оно помогло ему не сойти с ума. — Марк взглянул на картину. — Возможно, в этих руинах что-то есть и у нашей семьи с ними особая связь. Я должен признаться, что сегодня я здесь с вами именно благодаря аббатству Полумесяц.
Продолжая говорить, Марк бессознательно касался плеча. Этот жест не заметил никто, кроме Дженни, которая знала, что плечо по-прежнему болит.
— Мы сражались на полях оккупированных стран и наконец дошли до Германии. К тому времени мы понимали, что война почти закончилась, а победа — вопрос времени, и нам осталось лишь подавить последние очаги сопротивления, пока фашисты не сдадутся. Возможно, из-за этого мы расслабились и стали чересчур уверены в себе, но мне кажется, беда случилась из-за другого. Думаю, к тому времени на стороне врага остались сражаться лишь самые непоколебимые фанатики, а поражение усилило их отчаяние. Знаю одно: на развалинах Берлина нас ждали самые ожесточенные ближние бои с момента высадки в Нормандии.