– Человек в подвале вам чужой, – говорил он. – Он вошел туда, чтобы сразиться с черной глыбой, как сражаются с диким зверем или со стихией. Рубить уголь в подвале – трудно. Рубить уголь в шахте – опасно. Дикий зверь может убить того, кто войдет в его берлогу. Битва с этим зверем не дает ни отдыха, ни покоя. Бьющийся с ним борется с хаосом, как путешественник, прокладывающий путь в тропическом лесу.
– Мистер Хэнбери, – сказала, улыбаясь, Розамунда, – только что оттуда вернулся.
– Прекрасно, – сказал Брейнтри. – Но если он больше туда не поедет, вы не скажете, что среди путешественников неспокойно.
– Молодец! – весело сказал Хэнбери. – Здорово это вы.
– Разве вы не видите, – продолжал Брейнтри, – что мы для вас – механизм, и вы замечаете нас лишь тогда, когда часы остановятся?
– Кажется, я вас понимаю, – сказала Розамунда, – и не забуду этого.
И впрямь, она не была особенно умной, но принадлежала к тем редким и ценным людям, которые никогда не забывают того, что они усвоили.
Глава 5.
ВТОРОЕ ИСПЫТАНИЕ ДЖОНА БРЕЙНТРИ
Дуглас Мэррел знал свет. Точнее, он знал свой круг, а тяга к дурному обществу не давала ему подумать, что он знает мир. Тем самым он хорошо понимал, что случилось. Брейнтри загнали сюда, чтобы он смутился и замолчал; однако именно здесь он разговорился. Быть может, к нему отнеслись как к чудищу или к дрессированному зверю, – пресыщенные люди тянутся ко всему новому; но чудище имело успех. Брейнтри говорил много, но был не наглым, а всего лишь убежденным. Мэррел знал свет; и знал, что те, кто много говорит, редко бывают наглыми, ибо не думают о себе.
Сейчас Мэррел знал, что будет. Глупые уже сказали свое слово – те, кто непременно спросит у исследователя полярных стран, понравился ли ему Северный полюс, и рады бы спросить у негра, каково быть черным. Старый делец неизбежно должен был заговорить о политической экономии со всяким, кто покажется ему политиком. Старый осел, то есть Уистер, неизбежно должен был прочесть лекцию о великих викторианцах. Самоучка легко показал им, что он ученей их.
Теперь начиналась следующая фаза. Брейнтри заметили люди другого рода: светские интеллектуалы, не говорящие о делах, беседующие с негром о погоде, завели с синдикалистом спор о синдикализме. После его бурной речи послышался мерный гул, и тихоголосые джентльмены стали задавать ему более связные вопросы, нередко находя более серьезные возражения. Мэррел встряхнулся от удивления, услышав низкий, гортанный голос лорда Идена, надежно хранившего столько дипломатических и парламентских тайн. Он почти никогда не говорил, но сейчас спросил Брейнтри:
– Вам не кажется, что древние кое в чем правы – Аристотель и прочие? Быть может, должен существовать класс людей, работающих на нас в подвале?
Черные глаза его собеседника загорелись не гневом, а радостью – он понял, что его поняли.
– Вот это дело! – сказал он. Многим показалось, что слова его столь же наглы, как если бы он сказал премьеру: «Ну и чушь!» Но старый политик был умен и понял, что его похвалили.
– Если вы примете эту точку зрения, – продолжал Брейнтри, – вы не вправе сетовать на то, что люди, которых вы от себя отделяете, с вами не считаются. Если действительно есть такой класс, стоит ли дивиться, что он обладает классовым сознанием?
– Мне кажется, и другие имеют право на классовое сознание, – с улыбкой сказал Иден.
– Вот именно, – заметил Уистер самым снисходительным тоном. – Аристократ, благородный человек, как говорит Аристотель…
– Позвольте, – с некоторым раздражением прервал Брейнтри. – Я читал Аристотеля в дешевых переводах, но я его читал. А вы все долго учите греческий и не берете в руки греческой книги. Насколько я понимаю, у Аристотеля благородный человек – довольно наглый тип. Но нигде не сказано, что он – аристократ в вашем смысле слова.
– Совершенно верно, – сказал Иден. – Но самые демократические греки признавали рабство. По-моему, можно привести гораздо больше доводов в защиту рабства, чем в защиту аристократии.
Синдикалист почти радостно закивал. Элмерик Уистер растерялся.
– Вот я и говорю, – сказал Брейнтри. – Если вы признаете рабство, вы не можете помешать рабам держаться друг за друга и думать иначе, чем вы. Как воззовете вы к их гражданским чувствам, если они – не граждане? Я – один из них. Я – из подвала. Я представляю здесь мрачных, неотесанных, неприятных людей. Да, я из них, и сам Аристотель не отрицал бы, что я вправе защищать их.
– И вы их защищаете прекрасно, – сказал Иден.