Клаудиу Агиар
Возвращение Эмануэла
Памяти моего друга монаха Титу ди Аленкар Лима, бывшего рядом во времена мечтаний и надежд
«Обыкновенно думают, что вор, убийца, шпион, проститутка, признавая свою профессию дурною, должны стыдиться ее. Происходит же совершенно обратное… Но удивляет это нас только потому, что кружок-атмосфера этих людей ограничена и, главное, что мы находимся вне ее. Но разве не то же явление происходит среди богачей, хвастающихся своим богатством, то есть грабительством, военноначальников, хвастающихся своими победами, то есть убийством, властителей, хвастающихся своим могуществом, то есть насильничеством? Мы не видим в этих людях извращения понятия о жизни, о добре и зле для оправдания своего положения только потому, что крут людей с такими извращенными понятиями больше и мы сами принадлежим к нему».
Пролог
Лауру Боавентура, облаченный, как обычно, в одеяние монаха-доминиканца, сошел с автобуса, привезшего его в Форталезу, в квартал Писи. Быстро оглядевшись и не обнаружив среди окружавших его строений старый дом своего деда — Жулиу Боавентуры, он вдруг почувствовал страх. Квартал изменился настолько, что уже не был тем местом, где прошли его детство и часть юности. А ведь он прекрасно помнил, что именно здесь прожито время, когда, одно за другим, в нем вспыхивали желания разгадать все таинства жизни, рождались первые грандиозные мечты. Позже эти мечты лопались как мыльные пузыри, сталкиваясь с действительностью, или становились все более и более несбыточными…
Вокруг широкой площади, которую когда-то покрывала трава, теперь стояли причудливые железобетонные сооружения. Могучие деревья, густо теснившиеся во дворах, уступили место нескольким зданиям. Меньше чем за два десятилетия прогресс поглотил почти весь знакомый пейзаж. Еще одно беспокоило монаха Лауру Боавентуру: что теперь будет с навязчивыми снами, преследовавшими его? Изменятся ли и они или всё в них навсегда останется по-прежнему?
Обескураженный, Лауру Боавентура машинально побрел по тротуару, сам не зная, чего он собственно ищет. Не было никакого смысла разглядывать незнакомые фасады или всматриваться в лица людей, встречавшихся по пути. Всё было бесконечно чужим. Если бы он взглянул на себя в зеркало, то наверняка увидел бы в нем не свое, а чужое отражение. Как будто бы исчез и он сам — круглолицый мальчик со слегка приплюснутой головой, выпуклым лбом, крупным носом, с пухлыми, но четко очерченными губами, с черными, живыми, миндалевидными глазами, с густыми вьющимися волосами — одним словом, со всем тем, что так органично «подготавливало» его лицо к неизменной улыбке. Вне всяких сомнений, в зеркале предстала бы совсем другая физиономия — в очках с толстыми стеклами, как будто специально предназначенными искажать образы прошлого, с густыми, сросшимися бровями, спускавшимися до самого носа и создававшими впечатление, что лоб выдавался вперед. Что и говорить, из-за такой внешности никто из друзей детства, как, впрочем, позднее и произошло с Эмануэлом Сантаремом, не смог бы даже заподозрить, что перед ними тот самый мальчишка Лауру из былых времен.
Пришлось сделать усилие, чтобы вспомнить своих лучших друзей. Но образы, возникшие в его воображении, были слишком стертыми и бесформенными. К примеру, Эмануэл Сантарем предстал перед ним с веселым лицом, на котором белые крупные зубы резко контрастировали с невероятно черной и гладкой кожей. Слова, произносимые им, звучали с оттенком наивности и невинности — кто знает, может оттого, что они слетали со слишком толстых губ, тем не менее, прекрасно сочетавшихся с приплюснутым носом и маленькими глазками, затерявшимися в продолговатых линиях всплывшего изображения. А вот Май-да-Луа — тип, несомненно, странный, с самого рождения отличался безусловно самобытной внешностью, выдававшей его монголоидное происхождение, нечто среднее между восточным и индейским. Казалось, что его глаза были неровно вставлены в орбиты, и это создавало впечатление, будто он одновременно смотрит в разные стороны. Кроме того, заметная вогнутость его лица, как ни посмотри, спереди или сбоку, невольно напоминала серп луны, чему он и был обязан своим прозвищем. Что же касается Сай-и-калы, или Сайкалы, как, в конце концов, его и стали называть, то тут все единодушно признавали его красоту. Чего никто не мог понять, так это его рано проявившейся склонности к гомосексуализму. Некоторые дамы сетовали, что такая красота пропадала впустую. Сайкала всегда ходил с ногтями, накрашенными лаком, скорее всего украденным у матери. Именно Май-да-Луа однажды и сочинил прозвище Сайкала или Сай-и-кала[1].